- Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! - не удержался Пролеткин.
На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше без перерыва:
- Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. "Ты кто?" - спрашиваю. "Как - кто? Твоя жена. Или забыл?" Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать. А она плачет и плачет. "Чего же ты, - говорю, - слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет". А она опять плачет. "Скажи, - говорю, - напрямки, в чем дело?" - "Да я, говорит, - не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная - два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу".
Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда.
- Ну, и чем это кончилось? - спросил Василий, когда все отсмеялись.
- А ничем и не кончилось, - солидно ответил Иван. - Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась... Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить.
Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к Ромашкину, сказал:
- Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого, ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: "Не бить ли меня собрались?" "Догадливый", - сипит Петька. "А за что? Не за девку ведь спор. Груня законная моя жена". Вижу, смутил их, замялись. "Правильно, жена, - говорит Петька, - а у кого ты увел ее?" Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся, вопит: "Меня же за мое угощенье обижаете!" "Ты сам обидел нас, Петро, - сказал Назар. - На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим". И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.
- Дуже гарно все зробилось! - воскликнул Богдан Шовкопляс. - Ты, Иван, сам великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина замуж выходить не хотела.
Разведчики недоверчиво поглядели на Шовкопляса: парень чернобровый, белозубый, глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и нос чуть набок. Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош крепкий, рослый.
- Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, - пояснил Богдан. - А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити или на игрище с хлопцами - ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В школи до седьмого классу доучился - учителя и на печи не забывали. Стал я почти жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна така колода?
- Как же тебя в армию взяли? - удивился Королевич.
- Погодь, костя, не забегай наперед... Ходили до мэнэ с уроками разни девчатки. И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що очи ризало. А в самой ей очи - что твое море или там стратосфера. Звезды в них горят, як у той самой стратосферы.
Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже засверкали звезды.
- Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на що Галю, знаю - не для мэнэ вона, но ничего зробить не можу. Вона ще по вулице иде, а у мэнэ сердце аж в присядки пляшет... Женихи за Галей гухом, один краше другого: Харитон - бригадир, орденоносец, Михайло - тракторист, весь в куделях, як Пушкин, и даже учитель из школы, культурный, при галстучке, а голову потерял. И вдруг та Галю сама кидается на колени перед моей постелью, положила голову мэни на плечо, плаче и причитав: "Не можу я быть счастлива, коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем нас в школе учили? Или неправду умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а сами зробити себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!" Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в суставах расслабились, кровь забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у нас, Иван, тоже была не обычная. Я не хотел свадьбы. "Погодь, - говорю, - проверь себя, Галю". А она: "Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!" Сами понимаете, яко веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица вокруг него одна пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та песни спивае!
Богдан помолчал, вздохнул.
- После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где там выводить - выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. 6 хате - патефон, радио. Картинки из журнала "Огонек" на стены наклеены, таки веселы, ярки картинки - цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов и выкохала мэнэ Галю. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На комбайнера выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может, навстречу бежит. Будто чуяла - короткое наше счастье, будто знала наперед, что разлучит нас война...