Кошачий танец прекратился. На секунду все звери застыли, как в игре «море волнуется раз». Из общей кошачьей массы вышли три особи. Ясно, что это были коты, хозяева местного гарема. Начиналась разборка.
Один — лобастый, неопределённого глиняного цвета. Крупный, жилистый. Хам. Мурло глумливое и развратное. Очень противный тип. Мне сразу не понравился. Вове, вероятно, тоже.
Второй — кряжистый, с голубым отливом. Знаете, есть порода: европейская голубая. Этот, хотя и турок, что-то такое в своей генеалогии имел. Тяжеловес. Крадётся на полусогнутых. В бою явный тактик. Действует неожиданно и резко. Опасный котяра.
Наконец, третий — отдалённо напоминающий сиамца. Ну, вы знаете, что за характер у настоящего сиамца. Помесь самурая с иезуитом.
Все трое медленно, с шипом, переходящим в свист, шли на Вову. Вова смотрел на горизонт. Как будто в десяти шагах от него не было трёх турецких киллеров. Вова спокойно смотрел на море. Он даже зевнул. Жалко, что эту картину не видели всякие там крутые уокеры, сталоне и прочие голливудские телепузики. Было бы чему поучиться.
Вова медленно повернул свой скучающий профиль в сторону местного криминалитета:
— Неплохая погода, друзья, — как бы молча сказал Вова. — Тёплое солнце и прохладный бриз — что ещё надо честному коту?.. Не так ли, ребята?..
Ребята ответили омерзительной какофонией из трёх кошачьих соло. Что-то вроде трёх продолжительных матерных турецких колен. Если, конечно, такие бывают.
— Это грубо, — как бы сказал Вова задумчиво. — А главное — безвкусно. Впрочем, это ваше дело, ребята… А меня интересует закат. Удивительное сочетание пурпура к лазури. Вы не находите, джентельмены?
Вперёд вышел Лобастый. Он выгнул спину и издал звук, который издаёт сдуваемая шина. Это значило:
— Ну ты, кусок полосатого матраса, ты, камышовый ублюдок! Если через секунду ты не перестанешь портить нам пейзаж, мы сделаем из тебя шаурму…
— Ха-ха-ха! — идиотски засмеялись голубой и сиамец. — И отдадим его рыбкам на ужин! Ха-ха-ха!..
— Хи-хи-хи… — захихикали подобострастно гаремные кошечки, прикрывая свои симпатичные личики паранджами… То есть, тьфу, морды — лапками.
Лобастый ещё сильнее выгнул спину и ещё пронзительнее зашипел:
— Пошёл вон, огрызок… Считаю до трёх…
Вова лениво посмотрел в нашу сторону. Он явно спрашивал у Арины Петровны:
— Ну что, тётя Ариша… Сама видишь: у товарищей с мозгами тишина. Придётся устроить маленькое взятие Измаила. Вернее — Фазелиса. Ну что, благословишь, тёть Ариш?
— С Богом, Вовочка, — сказала (вслух, по-человечески) Арина Петровна и тихонько перекрестила друга. — С Богом, Вовунчик. Только без жертв.
— По́нято, — сказал Вова и поглядел на лобастого, как смотрит слон на памперс.
Лобастый стоял дугой, на самых кончиках лап. Хвост коброй. Оскал на морде — что-то от Фреди Крюгера. И шип с хрипотцой:
— Считаю… Раз… Два…
— Три, — сказал Вова и сделал свой коронный короткий левый. Тот самый: справа сверху — налево вниз. Только без финок. Чтобы не было жертв.
Удар был страшный. Лобастый, как выпиленная лобзиком фанера, не успев изменить выражения морды и изгиба спины и хвоста, спланировал со скалы в море, в шипящую сирень прибойной пены.
— Ах ты мой Цзю, — прошептала Арина Петровна и смахнула слезу умиления.
Вова встал и вразвалочку пошёл на голубого тяжеловеса. Тяжеловес ещё шипел, но уже неуверенно. Вова шёл и мурлыкал. Наверное:
Голубой попятился. Задом к обрыву. Вова шёл и улыбался. Светлой, чистой, ровной, доброй улыбкой хорошего русского парня из средней полосы. Когда подошли к обрыву, Вова молниеносно поднял лапу и сказал:
— Ша!
Вова не сделал ничего плохого. Он даже не тронул тяжеловеса. Тот сам отпрыгнул назад и полетел в море вслед за лобастым. Лобастый, кстати, уже отдыхал на песочке.
— В уши не залилось? — весело крикнул Вова Лобастому.
Тот промолчал. Что здесь ответишь? Ну, залилось.
Вова посмотрел на сиамца. Сиамец не шипел. Он глядел на Вову с надеждой.
— Ну, что смотришь, синеглазка? — спросил Вова. — Не знаешь, что делать? Не догадываешься?
— Н-нет, н-не дога-гадываюсь, — ответил, заикаясь, сиамец.
— Прыгай.
— Куда?
— Туда же, братушка. Туда же. Чем ты лучше этих двух матерщинников? У тебя что, справка из диспансера? Или пробки в ушах? Прыгай.
— А м-может, н-не надо?
— Надо, Федя, надо.
Сиамец Федя на полусогнутых подошёл к обрыву. Подрожал нерешительно на краю, глядя скорбно вниз.
— Ну… ты турок или не турок? Что ж ты державу срамишь?
Сиамец вздохнул и прыгнул.
Через минуту все три местных кошачьих авторитета обсыхали на песочке. Вова сидел на своём месте на скале и философически досматривал закат. Кошечки, штук двадцать, сидели вокруг Вовы и заискивающе мурлыкали, мол, ты теперь наш хозяин. Приказывай, мол, нам что делать. Мы, мол, на всё готовы. И всё такое прочее. Вот они, женщины… Вот она, женская верность…
Но Вова был непреклонен. Потому что там, в далёкой России, у него была своя любовь. Любовь на всю жизнь. Кошка Мотя из дома 11, корпус 2, квартиры 166. Камышовая красавица с прекрасными зелёными глазами, каждый год рожавшая от Вовы замечательных чистокровных камышовых котят, которых продавали на птичьем рынке. И котята-мальчики все получались здоровые, сильные, спокойные и бесстрашные, как Вова, а котята-девочки — зеленоглазые, добрые и плодовитые, как Мотя.
И Вова смотрел на догорающий закат и вспоминал свою Мотю. И в глазах Вовы светились два солнца настоящей любви.
В эту поездку мы ещё несколько раз заезжали вечерами в Фазелис. Вова задумчиво провожал солнце на своей скале, а мы с Ариной Петровной сидели на старинных ступенях амфитеатра, среди робкой ретуши средиземноморских сумерек, и слушали море, цикад и сосны.
В последний раз, перед отъездом, Вова простился с гаремом. Он говорил: «Ну, прощайте, Фатьма, Зухра, Лейла, Гюльчатай…»
А местные коты молча сидели в стороне, стыдливо отвернув морды. На них Вова даже не обращал внимания. Сквернословы, что с них взять?
А потом мы приехали в Москву.
Я часто хожу в гости к Вове и Арине Петровне. Глажу Вову за ухом, за тем, что не отгрызано. А он трётся об меня и урчит: р-р-р-р… Бархатисто так, певуче. И это урчание напоминает нам с Ариной Петровной вечерний Фазелис: как будто тихо шелестят сосны, пенясь, шипит прибой, и далеко, за развалинами древних терм, миллионами крошечных колокольчиков любви дребезжат цикады.
И, почёсывая Вову за ухом, я частенько спрашиваю его:
— А помнишь, дружище, твоё взятие Фазелиса?
Вова некоторое время недоуменно смотрит на меня своими крыжовниками, а потом, вспомнив и хитренько прищурившись, урчит и мяукает, махнув лапой:
— А… Ты пррро это?.. Еррррунда… Прррросто рррразмяу-мяу-мялся мяу-мяу-малость.