– Имею и очень даже чёткое, – притянув листы ближе, я поводил одним из его обжёванных карандашей над третьим и четвёртым абзацами. – Тут всё написано. Про вполне известные вещества в их продукции. У меня материалов на целый Уотергейтский скандал! Когда люди узнают, мы станем первым вестником революции.
Взгляд Краузе прямо-таки сочился едва скрываемыми снисхождением и жалостью. Он лёг на стол, и, перейдя на «ты», чего на моей памяти не позволял себе никогда, почти не шевеля искусанными губами, прошептал:
– Видишь за окном революцию? – редактор схватил меня за галстук, а затем, словно опомнившись, нежно, почти по-отечески, заглянул в глаза. – Ты не первый. Каждый докапывается рано или поздно. С почином. Вот ты знаешь, откуда берутся дети? Знаешь, конечно. И я знаю. И все знают, просто эту тему лучше с, – он театрально поднял указательный палец, – не обсуждать.
Я откинулся назад, и, освободившись из плена его глаз, рук и речей, открыл было рот, чтобы возразить, но объясниться мне, естественно, не позволили:
– Давай поступим знаешь, как? – он потёр руки и хрустнул пальцами, от которых на галстуке остались холодные мокрые следы. – Я дам тебе отпуск. Отдохнёшь, съездите с женой на море, как тебе идея?
Мой всё ещё открытый рот захлопнулся, и зубы больно ударились друг о друга. Не поднимая глаз, дабы ещё больше не смущать его, я поспешно сгрёб бумаги в охапку, запихнул в дипломат и покорно удалился.
Я по подбородок накрылся одеялом и, едва не чиркнув носом о стену, отвернулся от жены:
– Он у меня ещё увидит, – на всякий случай пробормотал я в попытке наверняка убедиться, что сообщение дошло до адресата. – Я им всем ещё покажу. Попляшут они у меня!
Так уж исторически сложилось, что наши с женой беседы едва ли могли похвастаться непредсказуемостью. Когда один говорил, другой очень выразительно думал и не мешал ненужными замечаниями, а потому для ведения диалога мы не нуждались в непосредственном контакте. Достаточно было представлять собеседника, чем я и занимался, в негодовании сжимая подушку.
Она наконец догадалась, чего от неё ожидали, оторвалась от книги, подняла брови и поверх очков посмотрела мне в спину:
– Всё сардельки твои?
– Колбасы, – машинально поправил я.
Даже через слой пуха я почувствовал, как выразительно она закатила глаза:
– А тебя не посещала мысль, что в эту тему неспроста не лезут? Может, и тебе не стоит ворошить улей?
От такого вероломного нарушения пакта о невмешательстве у меня перехватило дыхание. До момента, когда я сумел наконец собраться с мыслями, прошло чересчур театральное количество секунд:
– Я – журналист. Меня для этого родили.
Получилось почти жалко, и я пожалел, что не оставил её комментарий без внимания. Она повела плечами, возможно, бросила ещё один укоризненный взгляд на мою спину, задумчиво цокнула языком и выключила лампу на прикроватной тумбочке:
– Как знаешь.
Мы не желали друг другу спокойной ночи и даже здороваться давно перестали: мы слишком заняты для того, чтобы тратить восемнадцать месяцев жизни на пустые формальности. Однако бунтовское настроение сегодня заставило её во второй раз нарушить укоренившиеся традиции:
– Будь осторожен.
Я забился в угол. Прислушиваясь к разговору за стеной и беспрестанно чертыхаясь, я судорожно пытался нашарить в дипломате запасную плёнку. Должно быть, Краузе плюнул мне в кофе и заразил своей нервозностью: диктофон выскользнул из вспотевших рук и ударился о бетонный пол. Подняв глаза, я в ужасе обнаружил, что за углом уже никого не было. Сзади послышался сердитый отклик. Я почувствовал, как рот наполняется кислой слюной, а в ушах отзываются удары застрявшего в горле сердца. Завалившись на бок, я отчаянно вцепился в дипломат с бумагами.
Это было моё первое внетелесное переживание. Раньше я так сильно не переживал. Краузе, сукин сын, его работа.
Первые три попытки разлепить веки безапелляционно провалились, и только когда она погладила своей шершавой ладонью мою руку, я наконец переборол себя.
Всё было предельно ясно. Я не спрашивал, что произошло, она ничего не говорила. За это я должен был быть ей благодарен, но тогда больше хотел, чтобы меня начали отчитывать, нарушив наш договор о немом нейтралитете. Возможно, моё необычное положение мешало ей корректно интерпретировать поступающие сигналы. Покашливание в качестве знака последнего шанса могло быть неправильно истолковано, и пришлось начать самому:
– Мои бумаги? – спросил я и удивился дребезжанию в своём голосе.
Она закусила губу и помотала головой. Я ни разу не видел, чтобы она так делала, и видеть это снова я не хотел бы.