Она гордо осматривает меня с головы до ног, а затем добавляет как бы невзначай:
– Чувство справедливости у тебя от него. Даже говоришь точь-в-точь как он когда-то.
Тыльной стороной ладони я смахиваю слезу с её щеки:
– Зато хладнокровием и здравомыслием в тебя.
Она кивает, встряхивая копной ещё не поседевших волос и улыбается так же ясно, как на выцветших фотографиях.
…о чём подумают ваши домочадцы, если им позвонят из полиции и скажут, что вы задержаны? Мои воображают, словно бы готовы к такому развитию событий. Но я-то знаю, что мой арест будет тайным: слишком уж я оппозиционен. Чтобы быть готовым к их приходу, я на всякий случай смазываю свои карандаши ядом. Меня ни за что в жизни не признают правым и, если будут копать, то что-нибудь обязательно найдут. Нельзя бить палкой по грязи и самому оставаться чистым. Я уже чувствую, что этот миг не за горами, а потому, как водитель, мигающий фарами другим водителям, пишу данное предупреждение. Если вы хотите быть счастливым, по-настоящему счастливым, а не только правым, никогда не приходите в эту профессию. Ложь здесь только тем и хороша, что помогает разоблачить более крупную и опасную ложь. А когда падает гигант, он хоронит по собой всех, особенно своего убийцу.
Вы постоянно берёте на себя колоссальную работу, не прося помощи, и окружающие перестают понимать, что вы тоже человек с правом на ошибку. Самое страшное, вы и сами начинаете это забывать. Но где взять силы, чтобы быть громким в толпе? Вот как: я говорю, что разоблачение преступлений нужно начинать с самих законов. Я бы сделал нелегальным курение на улицах. Это первое разбитое окно. А когда разбивается одно окно, вскоре разобьются и другие. Окно – символ тропинки к моральному разложению.
Вот вы спросите: чем меньше пишешь – тем больше знаешь? Например, я ем это печенье, а что печенье? Его специально сюда ввозят, чтобы в случае вторжения держать над костром и развеивать дым над полями врага…
Искренне Ваш,
Продавец свободы
Я без стука вваливаюсь в офис, перевожу дыхание и нахожу редактора глазами:
– Ты что, блин, творишь?
Он отрывается от компьютера, складывает пальцы шалашиком и отстранённо устраивает на них подбородок:
– Чем могу, Лисёнок?
Чёрт, а в роговых очах он даже больше похож на отца, чем я. Кровь – это, конечно, хорошо, но чернила, порой, не менее густы.
– Лисёнок я, – я выставляю указательный палец у его носа, – Лисёнок я для родных, а не для тех, кто выгоняет родного, – осёкшись, я смущённо кошусь в сторону ковра, а затем продолжаю с чуть меньшим жаром, – почти отца подсиживает и выгоняет с работы! Да он здесь дольше тебя. И если бы не он, прошу заметить, тебя бы в этом кресле не было!
Он откидывается на спинку стула и хмурится:
– Ах вот оно что, – его лицо светлеет. – Слушай, один из моих, – он не выдерживает и случайно хихикает, клоун, – моих головожопых моллюсков ему что-то сказал?
– Himmel, повезло, трубку мама взяла. Чувак, ты бы видел, как она на меня смотрела, – я складываю руки на груди, но уже понимаю, что моё предположение оказалось справедливым и произошла ошибка. Однако это не значит, что я перестану злиться: мама всегда говорила доводить начатое до конца.
Он цокает языком и приглашает меня присесть. Я плюхаюсь в кресло напротив.
– Лисёнок, – он невнятно проговаривает слово «твой», а может, мне только кажется, что он его проговаривает, – отец – звезда «Немезиды». Видишь ли, пресса загибается. Никто не читает газет, даже моя семья, – он усмехается, а затем его глаза вспыхивают. – Но то, как пишет он… Это уникально. Так не делает уже никто. За его статьями личность, а не редакция, потому его читают и покупают. Кто-то по привычке, а некоторые из наших говорят, что видят в нём наставника, – он снимает очки и трёт переносицу. – Неужели я правда должен такое объяснять? Слушай, да я бы оставил ему эту колонку, даже если бы он мне продуктовые списки отправлял. Я бы всю газету отдал ему на откуп. Гори оно всё! Но на меня давят сверху.
Я закидываю ногу на ногу. Специально делаю это так, чтобы он видел подошву и каблуки. Так делали и делают отец с матерью, если недовольны нами. Разница в том, что на него это действовало с самого начала, а на меня действует потому, что работает с ним.
– Ты что же, в самом деле считаешь меня Иудой? – начинает оправдываться Павлик Морозов. – Я просто хочу, чтобы он разрешил корректору вносить правки. Знаю, он их ненавидит, и это взаимно. И с правками, и с корректорами. Проблема в том, что его текст сочится когезией, но когерентности в нём со временем становится всё меньше и меньше.
Он поднимает на меня глаза, а я, не моргая, смотрю на него в упор.