Вместо ответа Готтфрид таинственно улыбнулся и кивнул в сторону радбокса — отдельного помещения, большую часть которого занимал тяжеленный стол, огороженный специальным стеклом. Он нажал пару кнопок, и в стекле открылись четыре выреза, как раз под две пары рук. Готтфрид натянул фартук со свинцовыми пластинами и перчатки и открыл лежавшую на столе добытую книгу. На форзаце красовалась надпись, выведенная тем же почерком, каким были исписаны злополучные листы — Фридрих Г. Веберн.
— Убирай эту фонящую хрень куда подальше, — проворчал Алоиз. — Ты так и не ответил, где хранить-то будешь…
Вместо ответа Готтфрид открыл стоявший у стены белый металлический шкаф и не без труда вытащил с нижней полки один из небольших кейсов. Третий справа.
— Кажется, этот, — пробормотал он, осматривая печать на пломбе, фиксировавшей замок.
Он запустил руку в карман, выудил оттуда маленькую коробочку, пошарил в ней и извлек бритвенное лезвие. Осторожно надрезал бумагу и открыл кейс. И возблагодарил фюрера и Отдел Идеологии и Пропаганды за то, что вскоре после Великого Обнуления почти отовсюду убрали камеры и диктофоны. Как регулярно говорили на партсобраниях, потому что арийские граждане были надеждой и опорой страны, а доверие между ними — краеугольным камнем. И в случае, если кто-то сойдет с пути истинного, рядом всегда будут товарищи, которые не оставят в беде, а помогут заблудшему. Например, сообщат в Отдел Идеологии и Пропаганды, а они уже определят, кто окажет соответствующую помощь, Блок Сознательности, Блок Ответственности или Блок Перевоспитания.
— Поместится же? — Готтфрид с сомнением оглядел оставшееся пространство, и подмигнул Алоизу: толщина стенок кейса впечатляла. — Тридцать килограммов, — усмехнулся Готтфрид в ответ на удивленное лицо друга.
— А работать ты как с этим будешь? — с сомнением протянул Алоиз. — Ни за что не поверю, что ты просто отложишь его в долгий… кейс.
— Что мне будет в радбоксе-то… Да и таблетки действуют, — отмахнулся Готтфрид. — Кстати, о таблетках, — он упаковал свои сокровища в кейс и с грохотом водрузил его на прежнее место, послюнявив место разреза пломбы — если не задаваться целью, то и не заметишь, что целостность нарушена. — Сейчас я тебе выдам.
— И как потом выкручиваться будешь? — Алоиз с сомнением посмотрел на друга.
— А вот это уже, приятель, тебя не касается, — отрезал Готтфрид. — Моя лаборатория — мои проблемы.
— Ну уж нет, — запротестовал Алоиз. — Вместе лазили, вместе подставились — вместе и отвечать.
— Не-е, — Готтфрид сунул в руки другу блистер с таблеткой и стакан воды. — Ты хотя бы к размножению пригодный. Говорят, оно тоже на это дело как-то влияет. Так что пей.
Алоиз вздохнул, поставил стакан на пол и собрался прорвать фольгу на блистере.
— Стой! Стой, засранец! — Готтфрид метнулся к нему, как ошпаренный. — У меня идея. Дай сюда!
Он выдрал из рук у недоумевающего Алоиза блистер, взял со стола положенное туда раньше лезвие и поддел фольгу на месте спайки с пластиком.
— Ты что делаешь?
— Не болтай под руку! — огрызнулся Готтфрид. — Зад свой спасаю. И твой заодно.
— Сунешь туда пустышку? — ужаснулся Алоиз.
— Ты совсем, что ли? — Готтфрид едва не уронил блистер, от которого так старательно отдирал фольгу. — Я похож на убийцу?
— Вообще, не очень, — признал Алоиз. — Хотя… — он наклонил голову и рассмеялся.
— Я придумаю, что туда сунуть. У меня целая неделя, — Готтфрид вытащил таблетку и протянул ее другу.
Алоиз выпил таблетку и с отвращением посмотрел на стакан:
— Пошли все-таки надеремся? Говорят, лучшая профилактика от всей этой радиоактивной дряни…
*
Внизу было дымно, шумно и ярко. Мигающие вывески призывно светились, по неровным дорожкам сновали люди — не такие, как наверху. Конечно, то тут, то там встречались и партийцы в форме, но основную массу составляли маргиналы. Готтфрид огляделся — это был не самый нижний ярус Берлина, но от типичной немецкой аккуратности здесь осталось не так-то и много: бетонные пешеходные зоны залиты в опалубку небрежно, не отшлифованы и даже ничем не вымощены; то тут, то там торчала свинцовая арматура.
Готтфрида поражала многоярусность Берлина — Мюнхен был заметно ниже. Хотя контрастов и там хватало: на самом дне уже не обитали чистенькие партийцы и военные, хотя скелетов из Единой Системы Рабочих Лагерей там тоже практически не было — сами лагеря располагались за чертой городов, да и скелеты жили в отдельных поселениях. Зато было множество различного пошиба торгашей-спекулянтов, хотя деятельность эта была незаконной и строго каралась властями; баров и забегаловок; низкопробных театров и варьете; парочка борделей — тоже нелегальных. Легальные бордели располагались на верхних ярусах приличных городов, и в них велся строжайший учет.
В Берлинской толще можно было потеряться. Готтфрид скосил глаза на Алоиза — тот тоже рассматривал окружающее, стараясь не выказывать удивления. Иначе в них сразу углядят приезжих салаг — а салаг обуть проще простого.
— Куда пойдем? — Алоиз дернул Готтфрида за форменный рукав.
Готтфрид недовольно обернулся — его сейчас куда больше занимало, надежно ли он припарковал свою старушку-“БМВ”.
— Понятия не имею, — развел он руками. — Ты бы хоть у своих ребят из инженерного цеха спросил, куда тут стоит сходить. Я вообще не понимаю, мы здесь третью неделю, а впервые выбрались вниз…
Готтфрид усмехнулся, вспомнив, как они с Алоизом хотели пойти кутить в первый же день по прибытии, но до такой степени напились в служебной квартирке Готтфрида, что валялись прямо на неразобранных тюках с нехитрыми пожитками и считали, сколько раз над их головами провернется потолок. И спорили до хрипоты — потому что Алоизов потолок сделал в одну целую и тридцать две сотых больше вращений, чем Готтфридов. А Готтфрид с пеной у рта доказывал, что такого быть попросту не могло — ведь потолок-то над ними один. И до того обиделся на друга, что тот с ним никак не соглашался, что не разговаривал с ним весь следующий день. А потом навалилось столько работы, что было не до прогулок. Но сегодня дело другое — после того, как они слазили в чертовы развалины на чертовой окраине, им отчаянно требовался шнапс. И громкая музыка, яркие краски и новые впечатления.
— Пошли… туда! — Алоиз ткнул пальцем в первое попавшееся заведение с блекло-оранжевой мерцающей вывеской. Похоже, раньше она сияла призывным алым.
— А что это? — полюбопытствовал Готтфрид, пытаясь прочесть витиеватые буквы, впрочем, безуспешно — сама вывеска поблекла, контуры букв облупились, и теперь это было нечитаемое пятно. Точнее, два пятна — очевидно, название этого места состояло из двух слов.
— Какая разница? — отмахнулся Алоиз. — Лишь бы наливали.
Внутри было тесно, мрачновато, но на удивление уютно. Стены выкрашены в темный — точнее не разобрать, на небольших столах стояли старомодные лампы с абажурами из жатой бумаги, а у противоположной от входа стены расположились небольшие подмостки. На подмостках стояли музыканты: пятеро усатых мужчин в черных фраках. Готтфрид едва не рассмеялся — они живо напомнили ему здоровенных тараканов, фалды — точно как жесткие надкрылья! Один сосредоточенно играл на круглом подобии гитары, второй деловито щипал струны контрабаса, третий возил щеткой по медной тарелке и лупил колотушкой в барабан, а четвертый, раздуваясь как жаба, трубил в трубу. Пятый сидел за старинным пианино, каких было множество во всех домах еще до Великой Катастрофы. Они играли какую-то знакомую мелодию, и Готтфрид даже начал тихонько подпевать, без слов.
Они сели за столик поближе к сцене. К ним тут же подскочила молоденькая официантка в черно-белом коротком платьице, белом переднике и с белой кружевной заколкой в волосах. Готтфрид смерил девушку взглядом — совсем молодая. И, похоже, не немка. Слишком миниатюрная, с маленьким вздернутым носиком и темно-русыми волосами.
— Что я могу вам предложить? — она лучезарно улыбнулась, скользнула взглядом по Готтфриду и заинтересованно уставилась на Алоиза.