— Шнапсу, — ответил Алоиз, не размениваясь на любезности.
— И поесть, — вставил Готтфрид. — У вас есть что-нибудь, кроме этой сублимированной гадости? — он подмигнул девушке.
— Есть, — она смущенно улыбнулась, по ее щекам пополз легкий румянец. — Немного тушеного мяса с капустой. Как раз на две порции.
— Несите, — Готтфрид, прищурившись, смотрел вслед удаляющейся девушке.
— Мясо! Капуста! — Алоиз покачал головой. — Ты башкой, часом, не стукнулся? Ты уверен, что это мясо — не гигантская крыса с нижнего уровня? А капусту не выращивали на той же окраине, где мы сегодня шарились по милости Шайссебреннера?
— Плевать, — отрезал Готтфрид. — Ну, крыса и крыса, подумаешь. Мясо же. И капуста.
— Антирадина выпил — бессмертный, думаешь? — Алоиз только покачал головой.
Девушка принесла им по рюмке шнапса и еще раз лучезарно улыбнулась Алоизу.
— Что это ты принесла нам, красавица? — Алоиз строго поднял брови.
— Ш-шнапс… — растерянно ответила девушка. Ее лицо пошло некрасивыми красными пятнами, а губы мелко затряслись. Все-таки всех обитателей этих уровней роднило одно — чудовищный страх перед людьми в форме.
Алоиз опрокинул рюмку в себя, оглядел ее немного удивленно и спросил:
— Да? А я и не заметил… Ты вот что, красавица, — он улыбнулся, — принеси-ка нам графин шнапса. Пока один.
Готтфрид отметил, как разгладилось лицо девушки, как она разжала ладони, в которых комкала свой кружевной передник, и ему подумалось, что ладони-то у нее наверняка вспотели. Прямо как у него утром. Он, чтобы прогнать неприятные воспоминания, последовал примеру Алоиза и выпил шнапс. Тот оказался на диво недурным.
— Красивая, — мечтательно протянул Алоиз, когда официантка скрылась за занавеской.
— Угу, — покивал Готтфрид. — Не знаю, как тебе, а мне сейчас — любая красивая. А уж как еще выпью…
Он махнул рукой и принялся тихонько подпевать следующей мелодии, которую завел оркестр. Эта мелодия была знакома Готтфриду совсем смутно, он даже не помнил, откуда. Медленная, величественная, она, казалось дремала в его голове, пока первые звуки саксофона не разбудили ее и она не начала сама проситься наружу. Первая же стопка шнапса разливалась приятным теплом где-то в груди.
— Отлично! — возликовал Алоиз, когда официантка поставила на стол объемистый штоф с прозрачной жидкостью. — Выпьем же, Готтфрид! Кажется, мы начинаем приживаться в этом городе, а?
— Угу, — кивнул Готтфрид. Он проводил глазами официантку и с некоторой завистью посмотрел на Алоиза. Где бы они ни появлялись, внимание всех женщин доставалось исключительно ему.
— Что-то ты немногословен, — покачал головой Алоиз. — Ладно, выпьем еще, а?
Они выпили. Готтфрид провел пальцем по запотевшему штофу, думая о том, что завтра обязательно откроет дневник и прикоснется к, без сомнения, множеству тайн, которые хранила эта толстая тетрадь в кожаном переплете, как услышал голос. Голос, который выводил эту самую невесть откуда знакомую мелодию уверенно, решительно и в то же время просто — так же просто, как Алоиз только что предложил ему выпить. Готтфрид поднял глаза. На сцене стояла девушка — и пела. Он не понимал ни слова, судя по всему, девушка пела по-французски, налегая на грассированную “р” и характерно гнусавя, но ее голос был чистым и сильным, точно… Наверное, ручей? Готтфрид попытался вспомнить сказки, что читала ему в детстве мать. Там точно говорилось о ручьях. Но видел ли он хоть один ручей в своей жизни, вспомнить не удавалось.
Алоиз тоже обернулся на звуки голоса, выпил еще и присвистнул.
— Хороша, чертовка, — его глаза заблестели, а щеки зарумянились — как и на любом светловолосом и белокожем человеке, это было явственно заметно.
— Хороша, — Готтфрид сглотнул и попытался отвести взгляд.
Алоиз налил им еще, и Готтфрид уговорил еще стопку. И снова уставился на поющую девушку. Светлокожая и светловолосая, она все равно чем-то неуловимо отличалась от той же Вальтрауд Штайнбреннер. Или от Агнеты Мюллер, его ассистенки. И от всех остальных партийных ариек. Возможно, виной тому было ее платье — Готтфрид и платьев-то таких вживую ни разу не видел, только на фотокарточках, которые они, будучи студентами, тайком передавали друг другу в казармах. Да на старых кинолентах. Платье облегало ее, точно вторая кожа, являя взгляду ложбинку меж ее грудей и открывая округлые плечи, подчеркивало тонкую талию, а ниже линии бедер струилось свободными складками. И было совершенно удивительного серебряного цвета, вспыхивало и гасло при каждом движении певицы — в зависимости от того, как падали лучи света.
Готтфрид потянулся к штофу, с досадой осознавая, что стоящая на сцене девушка — наверняка не больше чем мираж, волшебная фантазия. Ведь даже если она и впрямь существовала, то никогда, никогда бы не посмотрела на такого, как Готтфрид Веберн. На Берга — пожалуйста. Или на Штайнбреннера. Или на любого другого арийца. Но уже точно не на него.
— Э-э, друг мой, — протянул Алоиз. — Ты сейчас на ней дыру взглядом протрешь. Может, тебе того? В бордель сходить?
— Ты за своими делами следи лучше, — огрызнулся Готтфрид.
— Да, у меня тоже все… — Алоиз нахмурился и выпил еще.
Готтфрид разозлился — вот уж не Алоизу сетовать на отсутствие женского тепла!
Официантка принесла еду и упорхнула, Готтфрид понуро уставился в тарелку. Аппетит разом отшибло, форменные галифе стали тесны до боли, а певица запела какую-то новую песню, от которой вдоль позвоночника поползли мурашки и даже руки затряслись. Он краем глаза покосился на Алоиза — тот придвинул к себе тарелку и уплетал еду за обе щеки.
— Ну как крыса? — беззлобно поддел друга Готтфрид.
Тот лишь поднял большой палец вверх и покивал.
— Чего не ешь? — спросил Алоиз, вытирая губы салфеткой. — Жри давай, когда еще натурального мяса схарчишь? А то развезет тебя еще, как как-то раз в Мюнхене, и что нам, тут ночевать, что ли?
Алоиз засмеялся и налил им еще по рюмке — штоф почти опустел. Он жестом подозвал официантку, и Готтфрид с завистью наблюдал, как его друг, приобняв смеющуюся девушку за талию, просил принести еще шнапса.
В последний раз он был с женщиной в Мюнхене, четыре месяца тому назад. Алоиз встречался с молоденькой девицей из Арийского союза женщин, шведкой Аннеке. Аннеке иногда привечала и Готтфрида, однако, судя по разговорам в казарме, позволяла она ему существенно меньше, чем Алоизу и юношам арийского фенотипа. И рьяно следила за тем, кабы чего не вышло. А после она забеременела и отправилась отдавать долг Империи в Центр Арийского Материнства.
В арийские Дома Удовольствий Готтфрида не допускали. Можно было сходить в абсолютно легальные французские или так называемые СРЧ-ДУ, что расшифровывалось как “сомнительной расовой чистоты дома удовольствия”, а то и вовсе к скелетицам в бордель при лагере, но у Готтфрида всякий раз что-то не складывалось. С совсем юной француженкой он растерялся, точно распоследний идиот, и все отпущенные полчаса просидел на полу у ее кровати, рассказывая девчонке немецкие сказки и отводя глаза, лишь бы и вовсе не смотреть на нее. А во второй раз он попал к дебелой немолодой славянке, которая с порога обругала его на своем варварском наречии. После Готтфрид задумался, может, она просто сама по себе обладала чересчур экспрессивной речью, а сказанное ею вовсе никак его не характеризовало, но было уже поздно.
На людей из лагерей он и вовсе смотреть не мог. Не мог отделаться от чувства, что он по чистой случайности носит форму, ходит по верхним ярусам и считается человеком. Пусть и с унизительными оговорками, но — человеком. И он испытывал чудовищный груз вины.
— Ты что-то совсем раскис, — покачал головой Алоиз, наливая Готтфриду еще. — Жрать-то будешь?
— Буду, — буркнул Готтфрид, вяло ковыряя вилкой в тарелке. Мясо и правда оказалось дивным, и он кое-как принялся за свою порцию.
— На-ка, выпей, — слегка заплетающимся языком проговорил Алоиз. — Сразу и аппетит придет, и жизнь приятнее покажется.