— Не начинай, Алоиз, — укорила его Мария. — А то он опять начнет мучиться совестью, а потом — головными болями.
— Совестью? — возмутился Алоиз. — Вообще-то, он, во-первых, совершил прорыв в нашем вооружении, во-вторых, пострадал от заговорщиков и помог расстроить их план!
— Ну хватит, хватит, — махнул рукой Готтфрид.
Алоиз всякий раз заводил этот разговор, если речь заходила о регалиях Готтфрида. По представленной народу официальной версии, Готтфрида и Марию схватили деятели “Пиратов Эдельвейса”, жестоко пытали, в результате чего Готтфрид едва не лишился слуха — а все ради того, чтобы не дать Арийской Империи выйти вперед в гонке вооружений. Поэтому, когда им удалось выбраться и указать на подозрительные места внизу, гестапо и штурмовые отряды занялись тем, чем и положено: обеспечением безопасности граждан.
— Лучше расскажи, что там у тебя, — перевел стрелки Готтфрид.
— О-о-о, — протянул Алоиз, залпом допил вино и принялся наливать себе еще. — Русский — это сущая каторга! Английский еще терпимый, и слов много похожих. Но выбирать не приходится — они общаются на языке той страны, где происходит заседание. Так что нам несказанно повезло, что тогда они заседали у нас.
Все помолчали. То и дело все разговоры возвращались к событиям того дня. Оставалось еще слишком много нерешенных вопросов, хотя с определенного времени от Партии отпочковался ее, своего рода, филиал: в нем состояли так называемые “радлюди”. Одни поговаривали, что это такие же унтерменши, как, например, евреи; вторые не соглашались, апеллируя к заключениям биологов, заявивших, что это “новый биологический вид, порожденный Катастрофой”. Радлюдям выдали почти человеческие права, отселили в отдельный район и запретили бесконтрольные связи с людьми, во избежание появления гибридов. Готтфрид, конечно, был уверен, что Адлер со товарищи уже изучает последствия межвидовых связей, но помалкивал. В целом, Адлер периодически общался с ним, рассказывая про проект “Сверхчеловек”, но без особенных подробностей — впрочем, за ними Готтфрид и не гнался.
— Из новостей, — Алоиз посерьезнел. — Мы работаем над усовершенствованием портативной звукозаписывающей техники. Это позволит организовать слежку. Вопрос, конечно, в том, какого ресурса потребует обработка этой всей информации. Но это уже следующая задача. Так можно будет точно знать, где и какие заговоры готовятся.
Готтфрид поежился — он вспомнил их разговоры с Марией за закрытыми дверями и четко ощутил, что ему бы уж точно не хотелось бы, чтобы это так или иначе стало чьим-то достоянием.
— Кстати! — Алоиз поднял бокал. — Нам с Биргит поручили в следующем месяце внести вклад в демографию!
— Что? — переспросил Готтфрид.
— Мне казалось, слух у тебя восстановился полностью, — покачал головой Алоиз. — Говорю, будем вносить вклад в демографию!
Бигрит покивала с выражением нескрываемой гордости на лице.
— В третий раз тебя, — отметил Готтфрид. — Поздравляю вас.
— Спасибо! — искренне поблагодарила Биргит. — Я очень счастлива. О такой удаче можно было только мечтать! Чтобы признали годной, да еще и в отцы выдали, — она бросила на Алоиза беглый взгляд и смущенно умолкла.
— Да уж, — помрачнел Готтфрид, вспоминая Агнету.
Она недавно родила в ЦАМе девочку. От визитов Готтфрида она категорически отказалась, а он и не рвался — видеть Агнету вне работы ему не слишком хотелось, а ребенком он не интересовался. Впрочем, Алоиз к своим тоже не заходил. И вообще визиты отцов в ЦАМ были редкостью.
— А из новостей… — Алоиз отодвинул опустевшую тарелку. — Я привез новые чертежи советских ученых. Они там придумали какую-то инновацию. Сам посмотришь. Вот спустим все под видом разведданных твоему хауптберайхсляйтеру, он тебе все передаст. Кстати… В Союзе тоже радлюди головы подняли. Но их быстро выселили в Сибирь. Как они там это говорят… Тайгу валить, вот!
— Лучше бы у нас их так же выселили, — проворчал Готтфрид и почувствовал на себе недовольный взгляд Марии. — А Америка что?
— У них снова паранойя на тему призраков коммунизма и нацизма. На сей раз демократы обвинили консерваторов в нацизме, а те не остались в долгу. Ну и грызутся, — Алоиз усмехнулся. — Мне кажется, появись у них там динозавр, они внимания не обратят, не то что какие-то зараженные.
Биргит тихонько засмеялась, но так заразительно, что вскоре веселились все. Беседа перетекла в непринужденное русло, зазвучала веселая музыка, разумеется, одобренная Партией, из холодильника в ведерко перекочевала еще пара бутылок игристого.
Готтфрид отметил, что такие посиделки становятся все более веселыми и напоминающими прежние времена: забывался леденящий кровь страх, реже и реже перед глазами возникал облик измученной Магдалины, жизнь возвращалась в свое русло. Его, конечно, все еще занимал вопрос о том, почему же им все-таки помог Тило, но спрашивать он не решался с тех пор, как Алоиз, скривившись, положил руку Готтфриду на плечо и сказал как отрезал, что тот не хочет знать о мотивах Тило ровным счетом ничего, а самого Готтфрида они — по счастью — нисколько не касаются. Мария тоже молчала и как-то загадочно улыбалась, поэтому Готтфрид решил отложить все в долгий ящик.
Дневник отца он по-прежнему изучал — по вновь представленным сведениям, его изъяли у активистов “Пиратов Эдельвейса”, дерадизировали и признали важным историческим документом, доступ к которому был предоставлен ограниченному кругу лиц. Достаточно забавным Готтфриду показался тот факт, что хауптберайхсляйтер Малер обязал Айзенбаума ознакомиться с дневником, после чего тот вообще больше не поднимал с Готтфридом тему взаимоотношений их отцов.
Хотя было еще кое-что. Готтфрид несколько раз пытался выяснить у Алоиза, когда вообще появились Хранители и как давно они принялись обменивать ученых наработками за их спинами. Поначалу Алоиз отмалчивался, а потом рассказал, что утечка информации по оружию Х действительно была организованной. О роли Фридриха Веберна и Людвига Айзенбаума он ничего не знал — или говорил, что не знал, слишком уж рьяно и поспешно открещивался; но Готтфрид настаивать не стал. Он видел гестаповские застенки и решил, что в данном случае незнание — неплохой гарант безопасности.
— Готтфрид, — голос Марии выдернул его из раздумий. — Давай присоединимся к ним?
Алоиз и Биргит танцевали вальс под музыку Штрауса. Готтфрид отвел глаза:
— Может, не стоит?
— Ты всякий раз отказываешься, — вздохнула Мария. — А ведь тут и места достаточно, и врач тебе уже давно подобное разрешил!
— Я… не умею, — выдавил Готтфрид.
Мария рассмеялась и потянула его за руку.
— Ерунда! Я покажу!
Он встал, и она прижалась к нему, положила его руку себе на талию и прошептала:
— На раз-два-три, кругами!
У Готтфрида голова пошла кругом от ее голоса безо всякого вальса. Ритм сам по себе увлек его за собой, и они остановились только тогда, когда прозвучали финальные аккорды.
— Да, дружище, — резюмировал Алоиз. — Ты можешь гордиться! Гаже зрелища я в жизни не видел.
Биргит рассмеялась, а Мария нахмурилась и обняла Готтфрида:
— Ты чересчур строг к нему.
Готтфрид рассмеялся — он вовсе не чувствовал себя уязвленным. Напротив — каким-то совершенно глупо счастливым.
Уже ночью, когда Алоиз и Биргит ушли, а Мария привычно уткнулась ему в грудь лицом, он неожиданно понял, что страх исчез. Улетучился, испарился. Его по-прежнему передергивало, когда он видел на работе самодовольную рожу Штайнбреннера; поначалу он ощущал себя неуютно, принимая кофе из рук Вальтрауд, но теперь как будто кто-то переключил тумблер. Его положение в Партии было прочным, его ценили как ученого и как координатора рабочей группы. Его даже повысили в чине. Рядом была женщина, прошедшая с ним через самое пекло.
И именно сейчас Готтфрид понимал одно: даже там, где, казалось, кончились все дороги, их путь продолжался.