Хотя Цессий Лонг не изучал эллинской философии и не читал Квинтиллиана и Сенеки, но нюхом простого человека чувствовал, что вокруг него происходят какие-то странные перемены. Прислушиваясь к словам людей, которые говорили, красиво двигая руками, он стал понимать, что не так уж прочен этот мир, в котором он живет, что не все в нем благополучно. Но он отгонял грустные подозрения.
Потомок римских колонистов в Иллирии[14], Лонг в юности пас овец, ухаживал за отцовскими волами, сеял пшеницу. А когда за долги были проданы и волы, и овцы, и дом, и виноградник, он поступил на легионную службу. Вероятно, никогда бы он не поднялся по иерархической лестнице выше центуриона, но в битве при Лугдунуме, в критический момент сражения, когда сам император Септимий Север, спасая жизнь, уже срывал с себя пурпурный плащ, чтобы не быть узнанным врагами, Лонг решил дело со своей центурией. Легат Лэт тоже бросился на помощь к императору. Но разве потом не послали его на верную смерть? Хитрый Лонг, с малых лет привыкший обманывать покупщиков пшеницы и кадастровых переписчиков, сделал вид, что ничего не видел, ни искаженного от страха лица августа, ни сцены с полудаментом, мужественно сражался, был отличен, получил звание трибуна, а во время британской войны был возведен в высокое звание легата и надел латиклаву – сенаторский плащ, ни единого раза не заседая в сенате. Императоры предпочитали доверять легионы людям, поднявшимся из ничтожества. Лонг получил Пятнадцатый легион.
Еще раз поднялась пола палатки, и Корнелин ввел лазутчиков. Их было трое, рослые германцы. Они сказали, что Аррабона в руках варваров, что на городских улицах горят костры и стоят кони, что пока неприятель не предпринимает никаких действий. То же самое рассказывали Лонгу беглецы, которых он допрашивал на дороге. По-видимому, не было данных ожидать нападения. Отпустив Корнелина и лазутчиков, Лонг задремал. У претория, как торжественно называлась в лагере мокрая от дождя палатка легата, сменилась третья стража.
Каракалла совершал длительное путешествие по восточным провинциям, предавался излюбленным конским ристаниям, много труда потратил на восстановление древней македонской фаланги, одерживал иллюзорные победы над врагами. Сенат делал вид, что верит его победным реляциям, и подносил ему один за другим триумфальные титулы. Но насмешливые александрийцы не хотели принимать всерьез подвиги нового Александра и называли его «гетийским», намекая не столько на сомнительные победы над гетами, сколько на убийство Каракаллой родного брата Геты. Когда император за такие шуточки, эпиграммы и терракотовые статуэтки, изображавшие его продавцом яблок – намек на его далеких предков – разгромил при удобном случае Александрию, сопровождавший августа в походах сенат и по этому случаю постановил выбить особую медаль, на которой Каракалла попирал ногой крокодила, символ александрийской смуты, а египетская страна – прекрасная женщина в длинных льняных одеждах – подносила императору тучный колос.
Император посетил священные холмы Илиона. Перепуганные насмерть жители римской колонии, прозябавшей на пепелище Трои, поселяне из соседних деревушек и местные пастухи с изумлением смотрели на пышное зрелище. Ослепительные чешуйчатые панцири преторианцев, гребнистые шлемы, блистающее оружие и звуки труб напоминали о героических подвигах и днях Илиады. На одном из холмов, на котором, по преданию, покоились останки бревенчатого бессмертного города, был сооружен погребальный костер, как это делалось в дни Ахиллеса и Елены.
Окруженный блестящей толпой приближенных, закованный в драгоценные латы с изображением головы Медузы на груди, император стоял перед костром. На треножниках дымились курильницы. Под жгучим азийским солнцем увядали гирлянды роз. В этой нелепой театральной обстановке Каракалла бездарно играл роль Ахиллеса. Он ломал руки, плакал актерскими слезами и делал вид, что рвет на лысеющей голове золотые ахиллесовы локоны. На костре, изображая Патрокла, лежало тело императорского казначея Фаста.
Позади толпились приближенные – величественный Дион Кассий, тучный Максим Марий, седобородый Коклатин Адвент, с которым никогда не расставался август, в глубине души не очень надеявшийся на свои военные таланты. Гельвий Пертинакс – это он пустил шуточку о «гетийском» – шепнул начальнику императорских флотов Марцию Агриппе:
– Похоже на то, что несчастного нарочно отравили.
– Почему? – не понял Марций.
– Чтобы импозантнее получилась сцена. Чтобы с большим подъемом можно было сыграть роль Ахиллеса. Видишь, плачет. А ведь смерть Фаста для него, что смерть мухи.
– Пертинакс! – скорбным голосом позвал август.
– Я здесь, – подобострастно склонился Пертинакс.
– Какое горе посетило нас, мой мальчик! Какое несчастье послали нам боги!
Каракалла припал к Пертинаксу на грудь, пряча лицо в складках его тоги.
– Меня утешает, август, только мысль, что исполнилось пророчество поэта, – просиял Пертинакс.
– Какое пророчество? – встрепенулся Каракалла, который знал, что Пертинакс всегда скажет что-нибудь приятное.
– Пророчество четвертой эклоги. И вот мы видим своими глазами нового Ахилла на земле Трои...
– Ты великий льстец, Пертинакс...
– Согласись, август, что это странное совпадение...
Приближался торжественный момент – возжигание погребального костра. Август, отвернувшись и закрыв лик свой краем плаща, поднес к костру смоляной факел. Благовония, которыми были залиты тамарисковые дрова, вспыхнули и пахнули на присутствующих жаром. Дион Кассий тихо сказал Марию:
– И мы еще должны благодарить богов, что такое ничтожество управляет миром, в котором мы живем.
– Ты шутишь?
– О, нет! Уверяю тебя, Марий, что кто-нибудь должен носить пурпур, чтобы размеренно текла наша жизнь. Кто-то должен метаться из одного конца республики в другой, менять корабли и почтовые тележки, переносить невзгоды и тягости военной жизни. О, к пурпуру протягивают жадные руки честолюбивые люди и сребролюбцы, иногда мечтатели, иногда безумцы, но, в конце концов, они сами делаются такими же рабами республики, как и все мы, простые смертные. Эта огромная машина, которая называется республикой, ни для кого не знает пощады. Может быть, август хотел бы под сенью римских садов провести время в кругу семьи или посвятить вечер беседе с друзьями, но вот приходят тревожные вести с парфянской границы, и надо лететь сломя голову, не высыпаясь на остановках, страдая от тряски и дурной погоды... А потом смерть. На поле сражения. Ведь может же парфянская стрела поразить и августа? Или от руки взбунтовавшихся легионов... Уверяю тебя, Марий, это не сладкая участь. Если бы мне предложили пурпур, я бы отказался...
– Тсс... – встревожился Марий.
Марк Опелий Макрин разговаривал с Василианом Марием Секундом, префектом Египта, вызванным императором для срочного доклада. Макрин, занимавший высшее в республике место префекта претория[15], только что получил с римской почтой письмо от Флавия Макретиана, префекта Рима, в отсутствие императора надзиравшего за положением дел на Западе. Макретиан опять жаловался, что в последнее время корабли с александрийской пшеницей приходят с запозданием и нерегулярно, чем нарушается снабжение столицы. Стуча пальцем по письму, Макрин требовал от Секунда строгих мер, грозил карами. Префект Египта, вытирая пот, струившийся по лицу от жары и волнения, обещал немедленно же по возвращении сделать все необходимое. Стоявший рядом Коклатин Адвент, лучший военачальник империи, тупо смотрел на церемонию погребения. Рабы в белых туниках разносили в амфорах вино, подавали чаши, чтобы присутствующие могли утолить жажду. Лысый сенатор, держа в руках плоскую чашу, шептал соседу:
– Еще хорошо, что вина поднесли. А помнишь, в Никомедии? Целый день стояли на ногах в ожидании выхода августа, во рту пересохло, а мимо таскали мехи с вином для легионеров, стоявших на страже.
Ритор Умбрий, взяв под руку одного из сенаторов, – оба были тайные христиане – говорил ему на ухо:
– Жалкие предрассудки! К чему людям похороны, погребальные церемонии? И этот траур, фимиам, биение в перси? Мы поем гимны и собираемся почтить мертвеца играми и ристаниями, а Фаст, может быть, уже горит в аду...