Пройди Государственная дума Российской империи столь же продолжительный и суровый путь, быть может, и из нее бы вышел в конце концов представительный орган приличного европейского качества. Но она, вместе с прочими силами, рубила сук, на котором сидела, — сословную монархическую систему. А без оной существование парламента в России в начале ХХ века было невозможно.
Парламент — буржуазное учреждение, предназначенное для словесных игрищ образованных аристократов и горожан. Изначально возник в Англии как место, где дворяне могут договориться с купцами. При этом предусматривалось, что крестьян дворяне держат в узде, а бедные горожане в целом слушаются горожан богатых. Всеобщее голосование мужчин там было введено лишь тогда, когда английские крестьяне исчезли как класс, став рабочими, достигшими определенного уровня жизни и сплоченными профсоюзами.
В России 1905 года фундамент парламентаризма хотели основать на огромной, текучей, во многом загадочной крестьянской массе. К ней лишь тонким слоем прилепились дворянство, буржуазия, интеллигенция, рабочие. Утопические представления о русском крестьянине привели к тому, что первая Дума избиралась по очень демократичному для той эпохи закону, и именно голосу деревни отдавалось существенное преимущество. Правительство практически не вмешивалось в выборы, надеясь на преданность мужика монархии.
Но вот незадача: он, мужик, прислал в Думу-1906 кого угодно, только не охранителей. Голосовал за кадетов (им к тому же отдали предпочтение города), за трудовиков, за эсеров. Немалым влиянием пользовалось «польское коло» — организованная, спаянная дисциплиной и русофобией группа самой мятежной из окраин. «Крестьянская дума» пришла к царю с одним запросом: даешь отчуждение помещичьих земель с передачей их мужику. «Не смейте даже обсуждать такое!» — ответило правительство, и разъяренное, взбудораженное «лакеями революции» кадетами сообщество превратилось в «Думу народного гнева». Ничего народного в том гневе, впрочем, не было. Когда правительство этих разгневанных адвокатов разогнало, Россия даже не заметила разгона. А сами они, составив подстрекающее к мятежу «Выборгское воззвание», были исключены из политики.
Перед выборами во вторую Думу Россия немного оживилась. Скажем, русские на Волыни решили противостоять польским избирательным манипуляциям (об украинцах там тогда никто и не слыхивал). Русская партия подсчитывала возможные голоса, мобилизовала избирателей телеграфом. Огромную роль в пробуждении солидарности русских помещиков и крестьян играли православные священники. Совершилось маленькое чудо: крестьяне пришли к «барам» и духовенству и сообщили, что готовы к солидарному голосованию против польских панов. «Баре» пошли на ответные уступки и согласились на три депутатских места для себя вместо четырех — против восьми у крестьян. Один русский помещик получил телеграмму о предстоявших выборах, когда стрелял тигров на Цейлоне. Он сел на пароход, затем — на скорый поезд, прибыл в Россию, проголосовал и, не говоря ни слова, отправился охотиться дальше. Из польских представителей с Волыни не прошел в тот раз ни один. Об этом примере постепенно налаживавшегося межсословного национального сотрудничества с увлечением рассказывал Василий Шульгин.
Вот в таких чудесах и был подлинный смысл зарождавшегося парламентаризма. От косности и обломовщины на первых выборах русские там, где их теснила чуждая сила, перешли к самоорганизации, взаимопониманию, освоению тонкостей технологии солидарности и компромиссов.
Русский парламентаризм наверняка оказался бы удачным проектом, если бы дольше прожил Петр Столыпин, выступивший в качестве его повитухи. Прекрасный оратор, он, хоть и слыл «диктатором», находил, кажется, удовольствие в парламентских речах и сшибках. Именно с трибуны в Таврическом дворце прозвучали самые знаменитые его афоризмы: «Не запугаете!», «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!».