Можно ли считать эти события «геноцидом», как иногда говорится? С одной стороны, очень опасно утверждать, что казачество какой-то отдельный народ, по сравнению с русским. Дорога «казачьего сепаратизма» очень опасна — если действия Краснова во время Гражданской еще были как-то объяснимы политической логикой и сам генерал-атаман был принципиальным сторонником единства и неделимости России (и то его осуждали почти все остальные белые за пронемецкости и политический авантюризм), то последующая попытка провести тезис «Казакия не Россия, а оккупированная русскими страна», есть попытка соорудить из казаков еще одних «украинцев» — сепаратистский откол из русского народа. И не случайно, что мифическая «Казакия» фигурирует в американском законе №86-90 «О порабощенных нациях».
Но если не вкладывать в представление о геноциде казачества подобной сепаратистской мифологии и говорить о казаках как о части русской нации с особой исторической судьбой, местом проживания, культурой, с особыми, передающимися из поколения в поколение традициями, то мероприятия большевиков были, конечно, именно геноцидом. Свердлов, Троцкий и компания пытались покончить с историческим феноменом, имевшим огромное значение для судеб России и физически истребить его носителей. И этот геноцид, бывший составной частью общего геноцида русского народа, был одной из самых мрачных страниц нашей истории в ХХ веке.
КРОВАВОЕ КОЛЕСО
Жертв коммунистической террористической диктатуры в либеральной русофобствующей прессе пытаются представить как жертв «российского государства» — причем виноватыми оказываются чуть ли не царь Николай I с Бенкендорфом на одном конце мнимой линии, Столыпин с «галстуком» и, конечно же, Путин и нынешняя российская власть на другом. Попытки остановить декабристов или революцию в 1907 или же в 2019 оказываются равнозначными кровавой бане, развязанной в результате революции.
Такая подмена, конечно, совершенно неприемлема. Коммунистический террор 1917-1953 (длившийся, правда в меньших масштабах и до конца советской власти) не был нормальной репрессивной политикой государства по своей самозащите, пусть даже самой ангажированной. Это была гражданская война на уничтожение всех лиц, групп, социальных слоев и классов, которые противились или в теории могли воспротивиться абсолютной диктатуре коммунистической партии и осуществлению проектов большевистской утопии. Именно эти группы — дворянство, духовенство, офицерство, чиновничество, профессура, буржуазия, крестьянство (т.н. кулачество) подлежали поголовному уничтожению, по сути, геноциду, как это было провозглашено в первых же декларациях красного террора.
Иногда в этот массовый поток террористического уничтожения русской нации вклинивались разборки между самими коммунистическими вождями, чекистами, номенклатурой. Однако эта струя репрессий была ничтожной по сравнению с по настоящему массовым террором против «бывших». Причина, по которой в нашей памяти со времен хрущевской оттепели и горбачевской перестройки отложились прежде всего образы умученных «Бухарчика», маршала Тухачевского, певца русоцида Бабеля и прочих вполне прозаична. Только у этой категории репрессированных появилось хотя бы некоторое право голоса после реабилитанса 1956 года. Они рассматривали как собственно необоснованные репрессии только расправы над своими — напротив, офицеры, священники, «кулаки» в их представлении сидели за дело. Даже Александр Солженицын, работая над «Архипелагом ГУЛАГ», хотя и старался дать максимально высказаться «бывшим», все-таки вынужден был опираться прежде всего на рассказы пострадавших членов советских элит (хотя и менее высокопоставленных) просто потому, что таковых среди опрашиваемых было больше. Солженицын в главе «История нашей канализации» наметил главный принцип — история ГУЛАГа начинается с большевистским переворотом и самые крупные потоки репрессированных — обычно самые молчаливые, как уничтожавшиеся миллионами крестьяне. Но равномерно разработать все детали темы писатель-историк попросту не мог, из-за отсутствия живых свидетелей, поэтому он так мало пишет, к примеру, о тотальном уничтожении духовенства до войны — некому было рассказать.
Отдельные рассказы не принадлежавших к советским элитам людей о пережитом терроре, появлявшиеся заграницей, были весьма специфичны, хотя бы потому, что они принадлежали выжившим и сумевшим убежать, как протоиерей Михаил Польской («Положение Церкви в Советской России. Очерк бежавшего из России священника»), Иван Солоневич («Россия в концлагере»), Борис Ширяев («Негасимая лампада»). Просто за счет того, что это были выжившие и бежавшие в этих рассказах было чуть меньше безысходности.