Как ни удивительно, в 1929 году в Госиздате была издана книга Арнгольда «По заветному пути» с рассказом об экспедиции. Правда, обстоятельства смерти автора при этом пришлось скрыть. А в том самом 1937, заглушая звуки расстрелов, вся страна будет чествовать нового героя — полярника Папанина. На деле не ученого, а комиссара и партначальника дрейфующей станции «Северный Полюс-1». В 1920 Папанин был комендантом Крымской ЧК, лично приводил в исполнение приговоры и, кто знает, может и Арнгольда расстрелял лично. И вот в честь этого человека называют первый в истории России боевой ледокол. Рецепт славы в последние сто лет оказался прост — убей настоящего полярника и займи его место.
И в этом была еще одна из кровавых тайн террора. Это была не классовая борьба, и не просто борьба политических сил. Это было уничтожение людей ради того, чтобы занять их место. Причем худшие чаще всего уничтожали много лучших. Власть пушкинских Сальери, а то и вовсе отставных козы барабанщиков над Моцартами. Во время Большого Террора и гражданской войны оборотистые чекисты убивали людей просто чтобы занять их квартиру, присвоить деньги, не говоря уж о наградах и карьерах. Ничтожные «Ставские» уничтожали «Мандельштамов». «Лысенко» уничтожали «Вавиловых». Иногда доуничтожить не удавалось, как не смогла свора учеников осужденного посмертно русофоба Покровского догрызть его оппонента академика Тарле — но показания на Тарле энкаведешники выбивали из арестованных даже в блокадном Ленинграде… И можно представить себе, насколько велик был страх у этого защитника исторической России перед каждым его выступлением. Возникла атмосфера, поощрявшая мерзавца и посредственность, не исчерпанная и по сей день.
КРАСНЫЕ ДЬЯВОЛЯТА. ИСТОРИЯ КОМСОМОЛА
Одним из неприятных аспектов моего пионерского детства было знание, что в какой-то момент оно кончится и придется вступать в комсомол. Пионером быть если и не весело, то хотя бы не накладно и ни к чему не обязывает, кроме как хорошо учиться, переводить бабушек через дорогу и быть всем ребятам примером. Во время войны, понятное дело, надо было стать пионером-героем, но вот в мирное время подвигов Павлика Морозова или гайдаровского барабанщика Серёжи от нас в 1980-е уже никто не требовал. Даже тимуровцем быть не обязательно. Мы были маленькие дети, нам подавай гулять.
Иное дело комсомол — это была серьёзная политическая организация, истории которой была посвящена лежавшая дома толстая книжка с картинками. Комсомольцы сражались на фронтах гражданской войны, строили домны и поднимали колхозы в пору первых пятилеток, отважно уходили добровольцами на фронт, восстанавливали разрушенные после войны города… После войны по комсомольской путевке отправлялись поднимать Целину и строить Братскую ГЭС и БАМ — последнее, это, конечно, уже были подвиги второго сорта, по сравнению с революцией и войной, к тому же знакомые семьи намекали, что в яростных стройотрядах неплохо платят.
Но всё-таки из каждого репродуктора гремело пахмутовское: «Любовь, Комсомол и Весна» — почему-то пионерскими голосами. Комсомол служил своеобразным обязательным приложением к молодости. Хочешь пахнущих свежестью девушек со взволнованно вздымающейся грудью — клади в карман комсомольский билет. Здесь смутно таилась какая-то засада.
Образы обещанных девушек представляла картина Сергея Григорьева «Приём в комсомол». Картина, разумеется, тиражировалась всюду в версии «после ХХ съезда» — бюст Сталина в углу картины был старательно замазан. Но главное-то оставалось — юная девушка в скромненьком школьном фартучке стоит со сведенными руками под то ли доброжелательными, то ли иронически-насмешливыми и в любом случае оценивающими взглядами членов бюро комсомола. На переднем плане роскошная блондинка «не нашего полета птица», дальше подперла лицо кулаком некрасивая полнолицая — понятно, что активистка. Сбоку злоглазый чернявый мальчишка во френчике. А нависает над всем элегантный блондин в двубортном костюме, разглядывающий кандидатку. Он явно тут главный.
Не знаю, осознанно Григорьев воспроизвел композицию классического ориенталистского сюжета «Продажа рабыни», вдохновившего сотни художников от Жерома до Верещагина, воздержавшись, конечно, от раздевания модели… Или же это получилось помимо его воли, но это передавало тот момент ужаса, который смущал меня в комсомоле. Чувство непринадлежности себе, подвластности коллективу, причем не абстрактному коллективу, а в лице вот этих конкретных членов бюро, которые могут тебя возненавидеть (или возлюбить, что не всегда бывает лучше) — всё это изрядно пугало.