ругает правительство и говорит про удой,
дед,
от мороза и беленькой краснолицый.
За ними —
пара, четверорукая, четвероногая,
роты столкнулись в решающей страстной схватке,
целуются —
всё им мало и всё им немного,
успеть долюбить друг друга до пересадки!
Дальше —
мамаша, кроет сынишку руганью,
интересно, чем провинился опять сорванец?
А рядом она, неохотно болтает с подругами,
лицо – алебастр,
в глазах – холодный свинец.
Носятся зайцы,
за ними проводники,
ковровой дорожкой рассыпали пачку «Зевы»,
а за окнами
желтых прожекторов кажут клыки,
чёрные дыры,
чёрного космоса зевы.
Землю грызёт желчно-жгучая желтизна,
чернотою изрезаны стволы белокожих берёз,
трудно немому голосистое знание знать,
суматоха вокруг и ирисковый анабиоз.
Я далеко,
я не брат
и не дядь,
и не зять,
я вроде плывущих мимо полей и казарм.
Как бы вам,
дорогие,
о виденном рассказать,
о том,
какая над вами нависла гроза?
В репродукторе запись тугая: «Речной вокзал»,
уходят мамаши
и бабки,
и кролики с зайцами.
Язык повернулся – и я рванулся назад,
а мне отвечают:
«Осторожно,
дверь закрывается»
Когда по наши пропащие души придут цунами,
будет небо над морем сизо, будто в СИЗО,
бахромою белёсой буруны побегут за нами,
оставляя на ткани моря тусклый узор.
С пеной у рта прогрохочут, что мы арестованы,
захохочут, сказав, что нам не сносить голов.
Но мы, у нас ведь сердца полны флогистона —
как жестянки консервов, расплавим цепи оков.
Босыми ногами по гальке сбежим от погонь,
и корсаров пойдём искать по затерянным пристаням,
гречневый/греческий в жилах у них огонь —
какая разница?! главное, чтобы расхристанные.
Таких и боятся щекастые морды в сале,
главное – чтобы стояли против попсы.
Когда поплывём под алыми парусами,
обмоткою опыта дрогнут густые усы.
Раскалится распятие мачты кровавым бинтом,
мачта обнимет небо корявыми реями.
И будут швартовы отданы, а потом
мы двинем без якорей, скорее, ведь нету времени!
С горя пойдут топиться пустые пирсы,
когда матросов Гольфстрим позовёт на шканцы.
Они оставят пыльные хартии и экзерсисы
и пойдут по воде, вослед за Летучим Голландцем.
Сребролюбия мимо, мимо затхлых таверн,
со штилем в горле – и ладно, и так натощак.
Чистыми будем! Братцы, свистать всех наверх!
Левым галсом пойдём – Буцефала зари укрощать!
Как долго нужно смотреть на воду, чтобы её опрозрачить?
Недели и месяцы, может быть, годы, покуда осядет взвесь.
Увидеть движение усиков рачьих,
увидеть утопший танечкин мячик,
И то, что песчинки веками прячут,
Вселенную, как она есть.
Поэтому зори лучше закатов, потому что приходят раньше.
Над лужей, закисшей в сером асфальте, летает мячом лапта.
Весело в такт похоронным маршам,
когда-то по-свадебному звучавшим,
в немытых веками асфальтовых чашах
рожу свою топтать.
Как долго нужно мир тормошить, чтобы он наконец затрясся,
и чтоб наконец отыскал дорогу маятник Агасфер?
Брошенный камень разгонит ряску,
и небо станет зеркалом ясным,
себя увидишь младенцем в яслях,
а в глазах у тебя – рассвет.
Шуре
Труба исходит дымною вереницей,
рыжее солнце заклеено серым пластырем,
кресало рубцует повидавший виды силициум,
переплёты зелёных книг на траве распластаны.
Через ситечко рёбер вулкан проливает лаву,
обжигающе горько,
горше «Ессентуков».
Наперёд всё понятно —
выберут снова Варраву,
я взгляну на тебя,
и исчезну,
и буду таков.
Исколол мою грудь снежинок острый наждак,
лямкой истёрто сердце у бурлаков,
люди растают —
осталось недолго ждать,
я взгляну на тебя,
и растаю,
и буду таков.
Только камнем в груди остаётся теперь пьета,
Будет время,
и склеится сердце из черепков,
оторвусь от земли
и выучусь снова летать,
я взгляну на тебя,
и взлечу,
и буду таков.
Кремень заискрит, поджигая снова свечу,
на её фитиле запляшут тысячи языков,
я взгляну на тебя, и зелёные книги прочту,
и стрижи выпьют горечь заката из родников.
Маловаты будут
За перилами веранды лежит ковёр одуванчиков, летают ничем не стесняемые бабочки. По другую сторону на экране ноутбука нехотя ползут черви графиков.