После немецкой пехоты я бы с наибольшим удовольствием воевал с каким-нибудь хорошо обученным войском бега. Здесь бы наверняка были и Косово и Куманово[18]. Только не дай бог, чтоб это войско обучалось в Штоккерау. Я бился с боснийскими эсэсовцами. Злые и недалекие бедолаги, которые, продрав хорошенько глаза и увидев, где они и что с ними происходит, мигом разбежались кто куда. Если б этому воинству дали предварительно поездить в фаэтонах и хоть слегка вкусить беговской благодати, чтоб ему было что защищать от народа, вот тогда, кто знает, может, нам еще и пятнадцатого мая не пришлось бы праздновать День победы.
Развалившись на мягких, как пуховики, сиденьях, мы с Малинкой поплыли по городу. Фаэтон сделан уже после войны. Собственность одного уездного учреждения. Надо сказать, что фаэтон нисколько не мешает социализму и отнюдь не способствует возрождению феодализма. Просто кто-то воспользовался мастерством предков. В том, что и здесь предпочтение отдано удобству, повинен, вероятно, наш боснийский климат, а также и тот немаловажный факт, что кровь бегов постоянно вливалась в жилы представителей всех четырех вероисповеданий Боснии.
Малинка безумно счастлива, что ей не надо трястись в жарком автобусе. Цокают копыта по твердой царской дороге, гора, у подножья которой мы едем, остывает в первых сумерках, возница, чуть склонившись набок, напевает дорожную песню, прерывая ее временами, чтоб поговорить с лошадьми, а я смотрю на свою сгорбившуюся и поникшую вдруг спутницу и говорю:
— Все женщины мира воевали — письмами мужьям на фронт, или суетились в Красном Кресте, или обслуживали прожектора противовоздушной артиллерии; все девушки мира думали о парнях, которые где-то там воюют, и при этом исправно жевали гарантированный паек и в лучшем случае, преисполнившись патриотических чувств, ложились в постель с иностранным разведчиком. А ты в это время шагала в армейском строю, а наверно, ни одна армия на земном шаре не действовала так много и не отдыхала так мало, как наша, таскала на себе бинты и лекарства, а подчас и боевые припасы. И вместе со мной ползла к окопу, а когда я стонал от раны, тащила меня своими слабыми руками с поля боя. И когда я лез на стену от головной боли или метался в жару, ты поддерживала меня, ибо у тебя не было права уставать и болеть.
Помнишь, какая ты была в батальоне?
Я, в общем-то равнодушный к женским прелестям, готов был очертя голову броситься к тебе, когда ты летом сорок четвертого купалась в Кривае. Батальон расположился в лесу, я видел, как ты пошла на реку, и двинулся за тобой — просто так, без всякой задней мысли… Может, хотел попросить постирать мне рубашку, ну и немножко поболтать. Я смотрел на тебя сквозь ветви. Голубая вода плескалась о твои колени, а ты стояла, белая и тонкая, и, зачерпывая полные пригоршни, лила себе на грудь.
Знаешь, что меня остановило?
Нет, не страх перед возмездием. За тебя я мог принять его спокойно. Когда я уже раздвинул ветки, собираясь шагнуть к тебе, я увидел свои руки — черные, волосатые руки, годные разве что на мордобой, ногти с иссиня-черными полукружьями застарелой грязи, черные ладони, в которые въелись земля и смазочное масло… И я запретил этим рукам касаться тебя.
Я смотрел, как ты одевалась, долго подпрыгивала на одной ноге, пока, наконец, просунула мокрую ступню, как мучилась, пока застегнула лифчик между лопатками. Я весь взмок, глядя на твои усилия, так хотелось помочь тебе, да не хватило духу!
И тут я поздравил себя. Ну, говорю, Данила, садовая твоя башка, браво!
Ведь ревнивый батальон разорвал бы меня на части. А уж Он-то и подавно!
Все дороги подставляли тебе свои добрые и надежные спины. Только ступи! Над тобой раздвигались учтивые тучи. Человечество, выстроившись шпалерами, уже поднимало руку, чтобы снять шапку и смиренно преклониться перед тобой — женщиной-солдатом. Все мужчины мира закручивали ус и колесом выпячивали грудь, чтоб начать ухаживать за тобой… И если все это мой пьяный бред, если ничего такого не было, ты, по крайней мере, получила ЕГО… Но об этом в другой раз, в этот фаэтон не втиснуть воспоминание о третьем, тем более о НЕМ.
Теперь ты сникла и увяла. Почему?
Нет, и слушать не хочу,
знаю я, что такое страдание, но ведь отстрадаешь с помощью ракии, слез, воя или молчания, и снова — нос морковкой и — жив курилка! Ты не старуха, ты просто махнула на себя рукой, а посему
приказываю
завтра же сделать девичью прическу, надушиться, накрасить губы, надеть нарядное веселое платье с большим вырезом, елки-палки, ведь у тебя грудь… слов нет, затем — туфли на высоких каблуках, чтобы стучали по дороге и чтоб все оборачивались тебе вслед,
18