— Здесь! — сказал он, когда мы подъехали к четвертому дому. Его коромыслом я стукнул в дверь. Вышел Мурадиф Фркович, командир роты в легионе, брат Эшо Фрковича, усташского главаря, которого поймали и судили уже после войны. Мурадиф, рыжий мужик, настоящая горилла, раскормленный, грязный, в феске и льняной рубахе и портах.
— Мурадиф, чей это мальчик?
— Да вот у меня служит.
— До чего ты его довел! Подыхает у дороги…
— Уходи-ка ты, Данила, с миром, не твоя это забота. Знаешь ведь, в Беговине лучше не затевать свары.
Что было силы хватил я его коромыслом по ключице. Коромысло сломалось. Мурадиф не шелохнулся. Лишь глазами моргает. Даже улыбается.
— Теперь моя очередь, Данила?
Я потянулся к висевшей сзади кобуре.
Мурадиф застыл на месте.
— Ну, товарищ Данила, раз такое дело, спрашивай, брат, что хочешь, только верни руку, где была! Может, закурим, брат Данила?
— Чей мальчик?
Мурадиф словно сейчас увидел в седле парнишку.
— Этот? — удивился он.
— Да, этот, Мурадиф!
— …Осенью, когда вы нас гнали до самой Тузлы, ушел отсюда Латиф Голяк, видно, чтоб провести какой-то ваш батальон через Радуше. И больше не вернулся. Садись, боевой мой товарищ Данила! Ханифа, свари-ка нам кофейку покрепче!
Латиф Голяк! Латиф Голяк!
— Молодой был, ростом с меня, а уж силищей бог наградил — груженую лошадь одним пинком сваливал.
Латиф Голяк! О память чертова, выручай!
— …осталась у него молодая жена с этим парнишкой под сердцем. Умерла, бедняжка, сразу после войны от какой-то горячки. За ночь сгорела.
Латиф Голяк!
Я подскочил на месте.
— Мурадиф, тащи шерстяные носки и козье одеяло. Да поживее!
И завел его ногой.
— А ну, вражья нечисть, сию минуту одеяло, носки!
Он все еще недоумевал.
— Кому говорят? Живо!
Рука потянулась к кобуре.
Он, словно дикий козел, поскакал в дом. Я за ним.
— Скорее, Мурадиф, если мальчик не выживет, разряжу револьвер в твои буркалы.
Жена с перепугу запричитала. Мурадиф дал ей по зубам и рявкнул:
— А ну пошевеливайся, видишь, человек спешит!
Мальчика завернули в одеяло.
Мурадифу и двоим его соседям я сказал, что везу мальчика в больницу. И если кто из Фрковичей попадется мне на глаза внизу, в городе, то пусть прощается и с домом, и с родней, и со своей дурьей башкой.
Затем спросил прямую дорогу через горы и, не попрощавшись, дернул поводья.
Лошадь я повел совсем по другой дороге. Здешние жители и в кромешной тьме научились бить без промаха. Как знать, под какой крышей дремлет смазанный карабин.
Латиф Голяк!
Беговина четырнадцать лет назад.
Восемь утра. Перед домом Эшо сидят по-турецки комиссар Селим и Латиф в крестьянских портах и белой рубахе. Оба курят и о чем-то балакают. Десять утра. Все еще сидят. Говорит Селим. Латиф слушает. В одиннадцать — то же самое. В двенадцать выступаем! Селим сказал мне, что Латиф идет с нами. А чтоб усташи не расправились с его женой, крестьянам объявим, будто бы забираем его в проводники.
В ту ночь мы разбили отряд домобранов[22]. Утром Латиф получил военную форму и винтовку.
Я — командир третьей роты.
Он — боец второй.
На одиннадцатый день комбриг построил все три батальона и приказал Латифу сделать шаг вперед. Обнял его, расцеловал в обе щеки и подарил свой автомат. А комиссар по этому случаю произнес длинную речь.
Латиф Голяк!
На двадцатую ночь мы брали Цапарде. Я видел Латифа перед тем, как стемнело. Он шагал в колонне — красивый, сильный, стройный, удивительно опрятный и без улыбки улыбающийся. Утром — лежит красавец Латиф на бруствере окопа. Автомат разбит. Лоб рассечен. Подле него четыре немца. У одного в руке лопата с налипшими на нее мозгами и прядями светлых волос.
Латиф Голяк, батрак Эшо и Мурадифа!
Дождь припустил, темнота становится гуще. Я оглядываюсь. На седле покачивается белая пирамида. Вот досада, не взял электрический фонарик! Сейчас мог бы увидеть его лицо. Может быть, у него глаза и лоб Латифа? Я замедлил шаг. Лошадь дышит мне в лопатки. Я закурил и, не останавливаясь, спросил:
— Держишься, друг?
— Держусь.
— Не холодно?
— Нет. Вспотел.
— А ноги болят?
— Онемели.
— Скоро приедем. Потерпи!
— Ты иди, я-то выдюжу. Молчу.
Выбираю тропу помягче.
— Тебя как зовут?
— Ибрагим. А тебя?
— Данила. Ты сын Латифа?
— Латифа Абасовича. Я его не помню. Говорят, умер где-то в горах.
— А у тебя есть какая-нибудь родня, Ибрагим?
— Никого.
— И у меня никого.