- Велел пошевеливаться, - вестовой, рыхлый парень с бабьим лицом и маленькими глазками, как если бы две серые пуговицы пришили посередине мятой подушки, повел меня через огороды, через сжатые небольшие поля и кусты.
На бугорке у густой заросли то ли орешника, то ли ольхи стояли наш генерал и наш майор Виноградский. Глядя на генерала, трудно было понять, выпил он или нет. Но майор был крепко хвативши. Он изо всех сил старался быть значительным, театрально жестикулировал и вздрагивал оптимистично.
- Сержант, - сказал он и погрузил свою правую руку в жидкие чернила небес. - Там! На два пальца правее луны проливает кровь наше хозяйство.
Наше хозяйство, как я уже говорил, стояло на шоссе под тополями. Но я не стал заострять на этом внимание я спросил:
- Товарищ майор, а как с луной?
- То исть? - спросил майор. - Я тебе боевое задание даю...
- Извините, я только хочу уточнить: двигаясь в направлении два пальца правее луны, не зайду ли я себе за спину?
- Ах ты курицын сын! А вот только попробуй! - Майор принялся решительно искать что-то у себя на боку. Он носил пистолет почти на спине и никогда не мог туда руку завести.
- Сержант, - сказал генерал, - майор немножко перегрузился, а так он ничего - орел. Пойдешь в Прагу. Посмотришь... Танки пойдут с рассветом. Попробуй изобразить много пехоты. Основной удар будет нанесен не здесь, и все ваши мотострелки понадобятся. А ты тут. Ты погромче...
- Знамя на ратушу! - воскликнул майор Виноградский.
- Извини, майор, знамени нету. Не предусмотрели, - успокоил его генерал. И мне: - Пойдешь этой лощинкой. Здесь близко центр предместья. Воевать не начинай, пока не услышишь танки. А то захватишь Прагу один.
- Знамя красивее, - сказал майор. - Знамя над ратушей...
Лощинка, по которой нам надо было идти в Прагу, оказалась небольшой и ровной, при хорошей погоде и мирных обстоятельствах ее бы назвали лугом. Киношники любят снимать на таком лугу девушек, собирающих колокольчики. А у нас в то время такие лужки назывались "долинами смерти", потому что были практически непроходимыми. Днем такой луг кинжально простреливался из пулеметов, ночью минометные батареи перепахивали его, перемешивали землю с травой, дробя все живое, способное летать, скакать и ползать.
Некоторое время мы стояли на бугорке, привыкая к ритму обстрела. Сейчас на спартакиадах прыгуны в высоту так же стоят и что-то в себе улавливают, перед тем как начать разбегаться.
Я пошел первым. В этом нет особой смелости - это правило для таких маленьких подразделений. Последним пойдет Егор - последнему страшнее.
Мины разрывались то ближе к бугорку, то дальше - стреляли две батареи. После взрыва я побежал. Я чувствовал следующую - часы уже были запущены. Падаю в воронку. Разрыв. Вскакиваю и снова бегу. Переждал очередной минный удар, как мы говорили - "присыпку", и рванул вперед, в следующую воронку. Меня снова присыпало землей и травой, и я снова перескочил вперед. За мной шли ребята - один за другим. Можно идти цепью, но тогда не будет уверенности, что после очередного броска двое не столкнутся в одной воронке. Ямка от мины неглубокая, и двоих она не укроет. Она и одного-то укрывает едва-едва. А тут еще автомат тюкает тебя по башке. С ним аккуратно надо: земля рыхлая - забьет механизм, и прощай, оружие, чистить его некогда.
Наконец я запрыгнул в канаву, в сухой придорожный кювет. Я прошел! За канавой мощенная булыжником улица. На той стороне черные дома - ни лучика в окнах, ни отблеска - жители по подвалам сидят. Над тесно сбившимися крышами шпиль костела.
Вскоре рядом со мной уже тяжело дышали Писатель Пе, Паша Сливуха и два автоматчика. На марше они ехали в нашей машине. Последним пришел Егор. Долго выплевывал траву изо рта. Траву изо рта выплевывать трудно, она зацепляется за слизистую оболочку - приходится пальцами.
В городе стреляли. Городской бой по звуку отличается от других, как, впрочем, и все другие друг от друга: он глуховатый, но многозвучный, в нем больше визга - снаряды рикошетят чаще. Винтовочная пуля, когда рикошетит, поет. Звук выстрела в городе и звук разрыва почти слитны - расстояния до целей маленькие, стреляют прямой наводкой или просто в упор. И эхо...
В городе звуки сшибаются, как вихри. Эхо такое крученое...
Мы знали, что в Варшаве восстание.
Здесь же, на окраине Праги, было тихо. Было слышно даже, как переговаривались немецкие минометчики. Они располагались за домами, во дворе или в сквере, как минимум две батареи. Поблизости были и пулеметные гнезда. Пулеметчики сейчас дрыхли. Их-то для начала мы и должны были найти. Потом и с минометчиками поговорим, если по дороге не встретим противотанковых пушечек...
Вообще это задание мало чем отличалось от обычной нашей работы: мы должны были сделать все, чтобы уберечь танки от дурацких случайностей.
Где-то рядом, может быть в доме напротив, дрыхли пулеметчики. Они, конечно, дрыхли, даже зная, что мы обретаемся неподалеку.
Егор кивнул на дом с угловым, далеко выступающим эркером:
- Там Гансики. На третьем этаже. Небось маму видят во сне или гутиг фрау.
К пулемету мы пошли с Егором. Их было трое.
- О Мария!
- Я же просила! У меня плод...
- А я не вас, милая студентка. Я поднимаю свои глаза к Божьей Матери. Я у нее прощения прошу. Все мы перед ней виноваты...
Вслед за нами поднялись на третий этаж остальные. Немцев оттащили в соседнюю комнату. Мы посидели, покурили. Это так говорится "покурили" курил в нашем отделении один Егор. Из окна луг хорошо просматривался, он вскипал черными пузырями. Кто сквозь это кипение пройдет? Мы бы тут тоже спокойно дрыхли. Звезды застегнули небесный кафтан на серебряные пуговицы, луна - как пряжка. Их наши дела не касались. Зато нам тут же стало ясно, в каком доме другое пулеметное гнездо.
Чтобы простреливать скрытую кустарником часть луга, нужно было поставить пулеметик в доме с осыпавшейся штукатуркой, неприглядном, от старости распузатившемся.
Отправились туда Писатель Пе и автоматчик. Паша Сливуха с ними поперся, нетерпеливый, аж ляжки дрожат.
Вернулся Паша сильно хромой. Штаны его были полны крови. Немец, умирая уже, ему в задницу кинжал воткнул.
- Я над другим наклонился гадом, - рассказывал Паша. - Думал, этот уже глаза закативши, а он... Во гад! - В голосе Паши Сливухи расплавленной медью клокотал восторг.
На его задницу мы извели все наши бинты - очень бинтопотребное место. Хоть и плевая рана - уже слаба была рука бьющего - но кровь из нее льет. Паша кинжал своего позора с собой принес и любовался им. Собирался после победы увезти его в свою деревню и повесить в изголовье кровати, солдатский немецкий кинжал, обоюдоострый, с орлом и свастикой на рукоятке, фирмы "Золинген". Мы посоветовали ему орла со свастикой выковырять. Командиры, особенно старшие, весьма ярились, когда видели у нас на ремнях эти ножи. Но ведь кинжал был хорош - финку, которую нам выдавали, он прорубал до половины.
- Ну, как там? - спросили мы Писателя Пе. Он только плечами пожал.
Когда Писатель Пе действительно стал писателем, его спросили пионеры однажды, сколько он убил немцев? Он вот так же пожал плечами, как будто сразу озяб, потом ответил: "Ни одного. Я воевал..." Вопросик тот простодушный покоробил его тогда еще интеллигентную душу - выступать перед школьниками Писателю Пе разонравилось, но вопрос так и повис на всю оставшуюся жизнь перед писателевым носом.
Мы прокемарили в эркере до рассвета. На улицу нас вытащило не желание размяться, а шум боя. Где-то шел бой. Бились танки...
Бой уходил от нас...
В Праге, где мы сейчас околачивались, никакой обороны не было. Мы хоть и топтались с самого краешку, но оборона, она и бывает по краешкам. Уж мы бы ее заметили, либо - она нас. "С кем же они там подрались?" А минно-пулеметная завеса тут на всякий случай: немец и там, где не нужно, поставит заслон.
Минометчики прекратили обстрел. Уже рассвело. Танков наших все не было. Как прекрасен этот гул танковой атаки. Он начинается с низкой негромкой, но уже мощной ноты. Танки еще далеко. Они приближаются, и рокот их, оставаясь общим, членится на отдельные громы. И вот он, звук танка, который прет на тебя, - он возносится до неба вместе с твоим криком и твоей молитвой.