Вообще взаимоотношения в эскадрилье были, как бы сказать, правильные, но и сложные, конечно. Бывали случаи трусости. От таких избавлялись. Один летун — три вылета сделал и три раза бросил в бою ведущего! Приходит в полк запрос. Надо послать на курсы усовершенствования одного летчика, имеющего не менее 30 боевых вылетов. Приписывают ему ноль и отправляют. Командир, может, и сохранил кого-то из летчиков, но, во-первых, он этому приписал ни за что, во-вторых, освободил его, дал возможность считать себя участником войны, а ведь на самом деле он трус.
У нас редко под трибунал отдавали. Только один раз я был свидетелем расстрела. При штабе дивизии служил повар. Я его немного знал, поскольку иногда там столовался. Однажды прилетаю с задания, к капониру подруливаю, смотрю — в капонире сидит этот повар, а рядом с ним часовой, поздоровались, он закурить попросил, я ему дал: «Что такое? Чего здесь делаешь?» — «Расстреливать привели». Я это воспринял как шутку, пошел докладывать, доложил результаты вылета. Иду, смотрю — самолеты садятся, целое представительство, на опушке леса красный стол накрыт, яма вырыта, и приводят этого парня. Военный трибунал, 3 человека. Я недалеко стоял. Выносят приговор: «За убийство венгерской гражданки суд приговаривает к расстрелу». Подвели к яме, выходит старшина, достает наган, стреляет — осечка. Сам майор достал и выстрелил. Потом я уже спрашивал ребят. Оказывается, он ночью деваху затащил на чердак, а когда начал ей в любви объясняться, то какой-то тяжелый предмет на голову ей упал и убил, — так рассказывали, а как на самом деле было — не знаю. Мы вообще мирных граждан не трогали. Мадьяры, румыны наши аэродромы чистили, их никто не обижал. Они к нам тоже хорошо относились. Я никогда не слышал слова «оккупанты», всегда вежливые были. Чехи вообще перед нами стелились, такие вечера нам устраивали. Нас распределили вчетвером к одному лавочнику, там у него на первом этаже магазин, а мы вчетвером жили на втором этаже в комнате, столовая была напротив. А после ужина приходили — он нас всех угощал. Когда закончилась война, он нашей эскадрилье дал 12 посылок — кто сестре послал, кто матери. Я вот сестре каракуль послал.
— Были ли в полку приписки к боевым счетам?
— Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не любили.
— Как насчитывался сбитый самолет?
— Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.
— Какова роль ведомого в полетах на разведку?
— В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяжело. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэродрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.
Задача ведомого — меня прикрыть. Летчик, который фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90% внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют… Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.
Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре сказал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Командир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведомым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальства ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не потерял.
Потом я летал с Жорой Смирновым [Смирнов Георгий Кузьмич, младший лейтенант. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 самолета. Сбит зенитной артиллерией противника в апреле 1944 г.]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уволили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Донбасса, но он был щупленький, и я чувствовал — он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю — он отстает, чуть резкий маневр — он оторвался. Не обижая его, мне дали белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до конца войны.