— Ко мне. Чаю попьем и поговорим.
В квартире она повернулась ко мне, и блеснула глазами:
— Ты ему всё расскажешь?
— Не знаю.
— Не надо, Лёша.
— Почему же?
— Это была слабость. С кем не бывает.
— Лена, ты не понимаешь, как человек, который на войне, ждёт и верит…
— А мне это и не надо понимать. Придёт — и я снова буду с ним. А пока его нет… как мне быть без секса?
— Сомневаюсь, — я покачал головой. — Что ты снова будешь с ним.
— Потому что ты ему все расскажешь? Да? Вы ведь друзья… всё расскажешь…
Я промолчал.
— Не надо ему говорить, — сказала она. — Лёша, я его люблю. А Пашка — это так, чтобы не болело…
— Не ври.
— Ну, пожалуйста! Ну что мне надо для тебя сделать, чтобы ты ему ничего не говорил? А? Может…
Она скинула с себя халат. В другой ситуации я, может быть, ослеп бы от той красоты, что стояла предо мной. Но не сейчас. Я повернулся и вышел.
— Ну и дурак, — донеслось мне в след. — Могли бы здорово потрахаться. Ты мне нравишься…
— Я не скажу ему про Пашу, — сказал я, переступив порог и выходя к лифту. — Будь вечером дома. Лёха обязательно позвонит.
Вечером, через все эти жуткие позывные, «Катун», «Боевик», «Докладчик», я таки дозвонился до «дежурного по „Складу“», и убедил его вызвать Лёху к телефону.
— Ничего, — сказал я. — Всё нормально. Вечером позвони ей. Она будет ждать…
— Спасибо, брат.
Всю ночь я не спал. Чувствовал себя предателем.
В декабре на севере края в склон горы врезался потерявший управление пассажирский Ту-154. Как мне позже рассказывали, найти его удалось только после задействования спутника видовой разведки, у которого оставшийся ресурс составлял всего четыре часа. Спутник свою работу выполнил и умер. Вытаскивать трупы почти восьми десятков пассажиров и членов экипажа был послан отряд спецназа, в котором был и друг мой Лёха.
Отряд, в котором все без исключения прошли Чечню, приступил к работе после того, как на максимально возможное близкое расстояние их высадили с вертолетов. Парни разбили палатки, заготовили дрова, начали искать подходы к груде металла, которая лежала на крутом склоне горы Бо-Джауса. А потом начался настоящий ад. Вместе с горсткой подоспевших спасателей, спецназовские мальчишки таскали то, что осталось от людей — всего они собрали триста килограмм останков. Чтобы было что хоронить…
А к новому году Лёха принял окончательное решение уволиться из армии. Командование бригады этому не препятствовало, и в те дни больше сотни контрактников оставили часть.
Лёха вернулся в город, где его ждала «любимая».
В марте нас, участников новых постсоветских войн, собрали в администрации города. Мы, два десятка «чеченцев», «приднестровцев», «таджиков», «абхазцев» и прочих «…ев», сидели в большом зале администрации, и откровенно не понимали, зачем нас сюда пригласили. Какой-то прилизанный юноша в красном галстуке, который торчал у него из-под пиджака, говорил нам о том, какие нас ждут перспективы в новой, послевоенной жизни. Его лилейный голосочек заставил многих усомниться о правильной половой принадлежности, о чем, практически в открытую, стали обсуждать участники боевых действий. Убедившись, что речь идёт о нём, парень густо покраснел и, не попрощавшись, вышел.
Вместо ушедшего полупарня, перед нами выступила серьезная тётка, которая сказала, что «чеченцы», нуждающиеся в жилье, получат квартиры. Тут возмутились все остальные, но ей нечего было сказать в ответ.
Через пару дней о нашем собрании написали в местных газетах, не забыв упомянуть про раздаваемые квартиры.
Как-то поздним вечером прозвенел звонок. Звонила Лёхина мама.
— Лёшу арестовали, — сказала она.
Через час я уже был у них дома. Лёхин отец сидел хмурый, периодически повторяя что-то типа «позор, какой же это позор». Мать утирала слезы.
— Сказали, что он кого-то изнасиловал, — сообщила она.
Информации было мало, можно сказать — вообще никакой, и я пошел к Боре Реброву, с которым познакомился месяц назад, когда был направлен от телекомпании, где я тогда работал, снимать сюжет об уголовном розыске.
— За друга пришел хлопотать? — спросил Боря, играя наручниками.
— Да, — я посмотрел ему в глаза. — За друга.
— Дело темное, — сразу сказал мне Боря. — Я бы сказал — мутное. Кто-то на адрес вызвал наряд, и когда наряд прибыл, в аккурат из квартиры выскочила с криками раздетая девушка. Мол, насилуют, и все такое. Друг твой был одетый, следов борьбы на нем не было, разве что был он пьян в доску, и ничего не помнит. Но девушка, все как по заученному, говорит. Прямо подозрительно мне. Я бы её вмиг на правду расколол, но, к сожалению, она еще несовершеннолетняя. Ей семнадцать лет. Восемнадцать через месяц будет. И поэтому она либо с родителем должна быть на допросе, либо с представителем. А это, сам понимаешь, уже не допрос.