Не внимая подобным нравоучениям, Иов, между тем, обращается к самому Богу:
Грешен ли я пред Тобою, людей Повелитель? И за вину ли какую Ты губишь меня?
В ответ второй из друзей Иова упрекает его опять же в духе популярной для всех времен религиозной этики:
Хватит, замолкни! Роптанья твои надоели! Можно ли думать, что Бог милосердный неправ?! Можно ли думать, что истина скрыта от Бога?! Можно ли думать, что судит Он криво тебя ?! Если ты чист и праведен ежели вправду, – Он уже ныне тебе добротою воздаст. (8:2-6)
Эта идея варьируется в книге на разные лады, но Иов, оскорбленный в своем благочестии, не может не считать, что Бог несправедлив:
Бог поражает невинных, как губит виновных. Чистого бьют, – Он, увы, посмеется над ним. Вот, оглянитесь, землею нечистые правят. Как же не думать, что в этом повинен Господь! (9:22-24)
Больше того: Иов подозревает Бога даже в злонамеренности:
Знаю я, знаю, что буду нечист пред Тобою, если бы даже омыл себя снежной водой. Если б и щелоком руки свои я очистил, – в грязную лужу Ты снова повергнешь меня. Даже рубаха моя будет брезговать мною… Нет никого, кто б со мною Тебя примирил. А посему мне страшиться Тебя не пристало, и не пристало молчать о коварстве Твоем! (9:28-35)
Символизируя голос религиозной совести, друзья Иова просят его одуматься и перестать богохульствовать, но остановить Иова уже невозможно:
Стоит мне вспомнить о Нем – и я содрогаюсь, стоит подумать о Нем – беснуется кровь. О, отчего же лжецы перед Ним процветают и отчего до седин доживают они?! Вот же, взгляните, лишений не ведает грешник: дом его крепкий здоровыми полон детьми! Можно ли верить, что Бог не услышал ни разу слов богохульных, речей безрассудных его?! (21:6-15)
Иова прерывает, наконец, сам Господь. Под грохот грома Он обрушивает на разгневанного Иова один вопрос за другим до тех пор, пока тот не впадает в в полное смятение:
Кто это, кто сомневается в правде Господней? Кто словесами безумными дразнит Меня? Чресла свои обвяжи, как пристало мужчине! Встань! Буду спрашивать Я, а ты – отвечать. Где же ты был, отвечай, если сможешь ответить, в день сотворения мира и тверди земной? Знаешь ли ты – кто любые отметил пределы? Знаешь ли – кто обозначил границы земли? Ты ли – скажи – из камней бесконечных и разных выбрал один, чтобы краеугольным назвать? Кто воротами морские обставил пространства? Кто обуздал непомерную силу волны? Где же ты был при рождении вод океанских? Где же ты был при рождении света и мглы? Повелевал ли хоть раз ты зарею небесной? И достигал ли хоть раз ты истоков воды? Ты ли – скажи – по морскому разгуливал днищу? Знаешь ли ты – почему умирает живой? Знаешь ли – где ночная проходит граница, где пролегает черта, за которой светло? Чресла свои обвяжи, как пристало мужчине! Встань! Буду спрашивать Я, а ты – отвечать. Смеешь ли ты, человек, издеваться над Богом ?! Смеешь ли правду Господню неправдою звать?! Ты ли Творцу Всемогущему равен по силе?! Ты ли, несчастный, способен тягаться со Мной?! Или, быть может, в тебе занебесная сила?! Может быть, голос могучий подашь из-за туч? Может быть, славой Господней себя увенчаешь или в пурпурную тогу себя облечешь?! Может быть, ты – как Господь – всемогущ и всеведущ?! Что ж, отбери тогда всех, кто нечист предо Мной, сам же потом порази их огнем беспощадным, сам же сумей их с могильною пылью смешать! Всех, кто порочен, во мрак обрати беспросветный, – только тогда я признаю десницу твою! (38:2-19; 40:6-14)
Эта речь приводит, наконец, Иова в чувство. Раскаиваясь в своей надменности, он осознает, что Господню правду непозволительно судить мерками отдельно человеческой судьбы, ибо Бог определяет гармонию космическую:
Как я ничтожен, и как я, увы, слабосилен! Как непонятлив и как безрассуден в речах! Я понимаю, что не понимаю нисколько и никогда не пойму премудрость небес! Знал я Тебя понаслышке, Превечный Спаситель, только теперь я воочию вижу Тебя. И – посмотри на меня – от себя отрекаясь, перед Тобой рассыпаюсь я в пепел и прах. (40:4; 42:5-6)
СКЕПТИЦИЗМ КОГЕЛЕТА
Книга Когелета, или Экклезиаст, созданная около 200 г. до н.э., проникнута духом, противоположным Книге Иова и резко отличным от Книги Притч, – духом скептицизма и философского цинизма. Тем не менее, евреи включили ее в свод Священного Писания, для чего была придумана легенда, будто написал ее царь Соломон. Видимо, уже в библейскую эпоху наиболее чуткие из еврейских мудрецов не могли не заметить присущий Израилю дух противоречивости и неоднозначности, тот самый дух, который обусловил не только живучесть, народа, но и его одновременно идеалистическую и земную настроенность.