бя! Юра 31 .
Письмо И.Ганзелки в Москву (5 ноября 1989 г.)
Дорогой Леня. С радостью – но тоже с не совсем спокойной совестью – я читал
твое письмо от 21 октября. Стало мне легче, когда я услышал твой спокойный го-
лос.
Очень уважаю серьезность, мудрость и отвагу не только автора «Жатвы» 32 , но тоже – а не меньше – редакции. Вполне понимаю обстановку, заботы и
стремление.
Для тебя нетрудно догадаться, с каким огорчением у нас читали разговор чле-
на правительства с «Газетой выборчей» в конце октября. Чистый пример мышления
старого, 21 год назад.
Уже не надо разворачиваться в подробностях. Мы с Юлианкой и с друзьями не
можем дождаться, хотелось бы ноябрь и первую половину декабря вырезать из ка-
лендаря, чтобы тебя обнять уже завтра! А именно сесть за стол и наговориться.
Событий много, сюрпризов тоже. Обоих. . 33
Самое время рассказать о встречах с Александром Дубчеком.
Ни одна осень второй половины ХХ века не потрясала Восточную Евро-
пу таким числом непредсказуемостей, как на исходе 1989 года. Бурлила При-
балтика; протестуя против пакта Молотова–Риббентропа, заключенного
полвека назад, десятки тысяч людей вышли на улицы, взялись за руки, жи-
вой цепью соединили свои страны. А тут поляки первыми из восточноевро-
пейских народов поставили главой правительства человека некоммунисти-
ческих взглядов; немцы начали ломать берлинскую стену, а главы стран, чьи
войска входили в Чехословакию, признали военную операцию вмешатель-
ством в чужие внутренние дела. Пусть запоздало, но все же!
А под конец года возвращается Дубчек, почти из небытия.
Кто-то заметил, что он из тех народных любимцев, исторических сим-
волов, у которых чистые и прекрасные намерения, массам понятные, ими
поддержанные, приводят к результатам, противоположным задуманному.
При нем людей оставил страх, к нему потянулись, за ним пошли с душевным
подъемом, но что-то он недоучел, не просчитал. И все закончилось вторже-
нием войск, гонениями, эмиграцией, двадцатью годами национального уни-
жения. Одна из причин просчета, возможно, в том, что в исторической памя-
ти Дубчека и его окружения – личность Томаша Масарика, а в исторической
памяти Брежнева и окружения – личность Иосифа Сталина. В разделенном
надвое мире оба коммуниста, Брежнев и Дубчек, были по одну сторону, но
историческая память давала импульсы каждому свои.
В 1975 году к Дубчеку в Братиславу приезжал Зденек Млынарж. Они
встретились в загородном доме; Млынарж предложил Дубчеку спуститься к
лесному озеру: на воде не так опасны подслушивающие устройства. Когда
они поплыли, следившие за Дубчеком агенты столкнули в воду лодку, но
приближаться к пловцам не решились. Как мне потом расскажет Млынарж,
из лодки им закричали: «Долго еще собираетесь плавать?!» «Ничего, мы еще
молодые, а вы в лодке, чего вам?» Когда мы отплыли далеко и чуть сбавили
темп, спрашиваю Дубчека: «Саша, ты вообще-то чего хочешь?» Он говорит:
«Главное, партия должна сказать, что я не контрреволюционер и ни в чем не
виноват. Пусть меня реабилитируют, сделают хоть секретарем райкома,
остальное буду добиваться сам» 34.
Он оставался обиженным ребенком; не было для него ничего слаще,
чем милость обидчиков, готовых снова его принять в свои игры. И это в то
время, когда люди писали на фасаде домов: «У нас все театры бастуют, толь-
ко КПЧ продолжает играть…» В Болонье итальянские коммунисты привели к
гостинице, где Дубчек остановился, две тысячи человек. Толпа скандирует:
«Вива, Дубчек!» У него на глазах слезы. Он уверен, что так к нему относятся
во всем мире. И был страшно горд, когда университет в Болонье сделал его
почетным доктором наук и надел на него черную мантию. «Я не хотел его
ранить, – скажет мне Млынарж, – и не стал говорить, что в Болонье дают
звание почетного доктора всем подряд. Дали это звание и Муссолини за 25
страничек текста о Макиавелли, которые тому написали помощники. А у
Дубчека даже такого текста не было. У меня сердце сжималось смотреть, как
он стоит, одинокий и нелепый, в черной мантии, и плачет».
В начале января проездом в Карловы Вары я остановился в Праге. Мои
приятели, с Дубчеком хорошо знакомые, попросили его принять корреспон-
дента «Известий». Это было через несколько дней после его избрания пред-
седателем Федерального собрания. Почти в то же время Вацлав Гавел стал
президентом республики. Два предновогодние эти назначения (28 и 29 де-
кабря) гасят неутихавшую забастовку пражского студенчества; «бархатная
революция» завершилась без пролития крови.
Познакомиться с Дубчеком была большая честь; он вызывал симпатию,
я видел в нем мягкого, доброжелательного, артистичного человека, врож-
денного романтика, многое в жизни пережившего. Мне показалось, когда я
всматривался в его фотографии, что человек с такой улыбкой и обаянием
всегда ищет в людях лучшее, верит в них.
Дубчек не успел обжить новый кабинет в здании Федерального собра-
ния: книжные шкафы полупусты, на письменном столе ничего, кроме рас-
крытого еженедельника с первыми записями. Он строен, подвижен, в хоро-
шем расположении духа. Но как будто постоянно смотрит на себя со сторо-
ны, следит, чтобы ничем не выдать, что пришлось пережить. Когда «норма-
лизаторы» освободили его от всех постов, он вернулся в Братиславу, страдал
от круглосуточной слежки, согласился ехать послом в Турцию, но долго не
выдержал, снова появился на родине и тут узнал, что исключен из партии.
Он с трудом нашел место слесаря где-то в словацкой глуши, в лесном хозяй-
стве. Но те годы, как он говорит, не были потерянными. Вспоминая мир, из
которого выломился, он научился ценить простые радости жизни. Он улыба-
ется, и трудно представить, что у этого милого человека на московских пере-
говорах не выдерживали нервы, он срывался и был единственным, при ком
дежурили кремлевские врачи с успокоительными средствами.
Улыбаясь, он ждет вопроса, все об этом спрашивают, зачем он подписал
«московский протокол», и хотя я не собирался говорить об этом, бередить
рану, он стал отвечать, словно вопрос постоянно растворен в воздухе и уйти
от него не удается. Все его мысли тогда были, и он это повторяет в тысячный
раз, только о том, чтобы избежать кровопролития и сберечь нацию, каждого
чеха и словака. Хотя Кадар ему сказал, что Дубчек не вполне понимает, с кем
имеет дело, потому не верит в реальность ввода войск, в Москве он как раз
понимал, но не хотел выглядеть отчаянным патриотом, сделав заложником
свой народ. Он не понимает политиков, готовых добиваться своего любой
ценой, не идя на компромиссы. Он готов распоряжаться собственной жиз-
нью, но не чужой.
Его задевает, что Кремль не торопился пересмотреть оценку тех собы-
тий.
– Прежнее догматическое руководство нашей партии и государства
пользовалось молчанием советских официальных кругов, зубами вцепив-
шись в свои посты. Если бы пять лет назад или даже два-три года, появились
хотя бы намеки, что в СССР намечается к августовским событиям новый под-
ход, ослабляющий позиции нашей верхушки, обновление пришло бы к нам
много раньше 35.
Дубчека настораживает жажда иных политических деятелей находить