Условливаемся, что я проведу в Злине 8 и 9 августа.
Они оба, Иржи и Мирослав, никогда не чувствовали себя политиками,
но исторический опыт заставляет настораживаться каждый раз, когда их
страна посреди Европы может оказаться в эпицентре чужого противостоя-
ния. Вступление Чехии в Североатлантический Альянс им не кажется про-
движением НАТО на восток, а только возвращением страны на европейский
запад, в колыбель своей цивилизации, из которой они когда-то выпали, воз-
можно, по своей, но и не по своей воле. И хотя у чехов мнение на этот счет
разное, большинство поддерживает политику властей.
– Знаешь, – говорит Иржи, – я не стал бы утверждать, что наши власти,
принимая решение вступить в военный блок, держат в уме реальную угрозу
с чьей-то стороны, но мы понимаем людей, ответственных за национальную
безопасность. Не их вина за то, что перед их глазами страшный призрак 1968
года.
– Думаешь, боятся России? – спрашиваю.
– Нет, Россию не боятся… Но, как это по-русски… Побаиваются!
Возможно, недоверие поддерживают поспешные действия Москвы,
вроде распространенного российским посольством в Праге в апреле 1997 го-
да предупреждения: если Чехия вступит в НАТО, ей будут перекрыты по-
ставки российского газа. Не все у нас задумываются о том, что за народ сего-
дняшние чехи, какие чувства мы пробудили в них двадцать лет назад. Услы-
шав угрозу, чехи сами отказались от российского газа и договорились о по-
ставках из Норвегии. Пусть норвежский газ дороже, но никакая держава не
будет замахиваться на их небольшую страну кулаком.
У меня с собой блокнот 1960-х годов. В нем запись Иржи, сделанная в
те дни, когда из Иркутска я полетел на пару дней в Новосибирск повидаться
с Ганзелкой и Зикмундом. Журналисты еще спорили о предназначении
нашей профессии; это особенно занимало газетчиков Сибири с ее грандиоз-
ными стройками, планами на будущее. Братск, Усть-Илимск, ЛЭП-500 были у
всех на устах, но мало кому удавалось «пробить» статью о том, как тяжко жи-
вется в восточных районах коренному населению, всем тем, кто не на виду.
Иржи в мой блокнот записал:
«Леня дорогой, ты ищешь мысли близких о том, во что ты веришь больше все-
го: о журнализме, о смысле жизни журналиста. Мне думается, что печать должна
быть не только зеркалом общества, портретом властей по их совести, характере,
мудрости и творческих способностях, но прежде всего во многих направлениях про-
кладывать путь, быть первым советником, первооткрывателем социальных болез-
ней. Журналист должен видеть перспективу дальше всех и помогать вести вперед –
или он не журналист. Наш самый близкий русский был на всю жизнь журналистом,
поэтому он стал Лениным. Юра (Иржи) Ганзелка. 9 июля 1964 г.».
– То было от чистого сердца, – говорит Иржи, – так я тогда чувствовал.
Марксизм вошел в наше сознание, мы мечтали об идеальном обществе добра
и справедливости, связывали с ним надежды. Мы не думали, что в 1968 году
– на родине Ленина! – нас с Миреком назовут врагами России… Скажи, у вас
многие этому верили?
– Ну что ты.
– Больно, если бы многие.
Я хотел попрощаться в доме, но Иржи, не слушая доводов, поднялся,
опираясь на палку, проводить до ворот. Он долго стоял, скрестив обе руки на
палке, в старой длиннополой блузе садовника на Петршине. Перед тем, как
свернуть в переулок, я оглянулся. Он поднял согнутую в локте руку, кисть
слегка покачивалась, как маятник.
Мы не знали, что видимся последний раз.
Как быстро летит время; на пражских улицах давно другие лица, иные
моды, и в старичках, идущих сгорбясь, по Целетной или по Гусовой с пласти-
ковым пакетом, сквозь который просвечивают сардельки и бутылка кефира,
с трудом узнаешь активистов Пражской весны. Встречаясь в эти дни с Богу-
милом Шимоном, Честмиром Цисаржем, Йозефом Шпачеком, Людвиком Ва-
цуликом, с чешскими журналистами, чьи имена когда-то были у всех на
устах, слишком часто видишь людей, жалующихся на слабеющую память, но
не забывающих ничего.
Людвик Вацулик в больших очках, со свисающими усами, похож на муд-
рую сову. Мы сидим в маленьком кафе, в углу у окна, и я слушаю рассказ о
том, как в юности он прочитал биографию Махатмы Ганди и был потрясен
идеей ненасилия.
– Не могу сказать, что она одна руководила мною, когда я писал «Две
тысячи слов», но я на самом деле верю в возможность сопротивляться экс-
пансии без применения силы. Эта вера материализовалась в 1968 году. Хотя
было бы лучше, если бы идеей ненасилия руководствовались все-таки те, у
кого сила.
В дни оккупации Вацулик с женой и детьми оказался в южноморавской
деревне. Танки в ту глухомань не пришли. О событиях в стране следил по пе-
редачам радио. В Праге можно было реагировать на события, говорить с дру-
зьями, а в деревне он был наедине с собой, хватало времени для раздумий.
– Говорят, что хуже танков была «нормализация», когда чехи сажали
чехов. Ради этого и пришли танки, я думаю их главная задача как раз и была
в том, чтобы сменить руководство. Дубчек и его окружение не были обману-
ты, они все знали заранее. Они были изнасилованы. На них постоянно дави-
ли: не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Мне жаль Дубчека и других. Я
не особенно им восхищался, встречался с ним два раза. Это был хороший
честный человек, но я чувствовал, что он поддается влиянию других.
Мне казалось, что с этой бедой, с этим несчастьем нам жить под гнетом
еще сто лет. Когда в 1939 году пришли немцы, было очевидно, что это на ко-
роткое время, на срок войны. А советские – это надолго. Я предполагал, по
опыту польских восстаний, что нас тоже десятками тысяч будут увозить в
Сибирь. Я даже размышлял о том, что хуже: оккупация немецкая или русская.
Ко мне приходили друзья, хотели меня спрятать, предупреждали о возмож-
ном аресте. Но невозможно сто лет прятаться. Через пятьдесят лет, мне
представлялось, у нас будет 60 процентов чехов и 40 процентов русских. А
чешский язык перейдет на кирилиллицу, как молдавский. И смирился с мыс-
лью, что с этим нам жить, пока не начнутся перемены в СССР. Представьте,
как я был изумлен, когда наш кошмар закончился всего через 20 лет!
И если подумать, чему нас научили те события, то я бы сказал: лучше
всего, к счастью, что мы научились забывать. Что касается меня, понадоби-
лось немалое время, чтобы я, обращаясь в мыслях к случившемуся, заставил
себя различать понятия «режим», «правительство», «русский народ». Между
прочим, этому помогли советские фильмы «Обломов» и «Дворянское
гнездо». Кинозалы, где их демонстрировали, были переполнены. Смотреть
на старую Россию приятнее, чем на танки.
Чему научилась за эти тридцать лет Россия, я не знаю. Многие люди у
нас продолжают опасаться вашей страны. У русского народа, мы знаем,
большие трудности, мы жалеем его. Но он это заслужил. Поверьте, я это го-
ворю без удовольствия. Сегодня у нас не питают к России недобрых чувств.
Она продемонстрировала новое мышление, отпустив Прибалтику. Лично я
убежден, что недалеко время, когда так же великодушно будет решена про-
блема Курильских островов. Ведь у вас большие земельные пространства, А у
японцев кругом море… 20
Людвик Вацулик смотрит на меня недоверчиво, как на виновника чу-
жих бед. Я бывал на Курилах, видел погребенный под снегом Североку-
рильск, когда идешь – в июне! – по ослепительному полю, спотыкаешься, а