ва это возмущенное, язвительное: «Кригеля не нужно?»
Нелегко членам Политбюро найти способ доломать Дубчека, сделать
податливым, приручить. Ему готовы простить прегрешения, если признает,
что это не он, а другие, его соратники, спутали карты, сбили с толку. И про-
тягивают соломинку, чтобы он ухватился:
« Брежнев. То, что мы говорим, это мы не навешиваем на тебя, это за твоей спиной
многое делали, ты всего не мог знать» 15.
Ну, хватайся скорее, покайся, обещай исправиться, скажи ожидаемые
тривиальные слова, это ничего не стоит, твое покаяние никто не воспримет
всерьез, но будет соблюден ритуал, и ты снова прежний Саша, дорогой Алек-
сандр Степанович. Но когда Дубчек не примет правила игры, тон разговора
станет другой.
« Косыгин. Вы отвечаете за Чехословакию. Это ваша обязанность – думать. А кто за
вас будет думать? Были ошибки? Были ошибки. Нужно выйти из положения. Ищите вы-
ход, думайте…» 16
Как им понять друг друга?
Дубчек по врожденному простодушию, по тогдашней своей наивности
искренне верил в идеалы. А у собеседников, коривших его за недостаточную
тем идеалам преданность, веры в идеалы давно не было.
Доставленные в Москву чехи и словаки были растеряны перед бес-
смыслицей ситуации; обиду нанесли те, ближе которых, им казалось, не бы-
вает.
Кремлевское руководство тоже попало в западню. Случись на улицах
Праги вооруженное восстание, раздавайся из-за углов, с балконов, из окон
пальба, можно было бы оправдать военную операцию, одну из самых круп-
ных в Европе после Второй мировой войны: вынудила контрреволюция!
Непротивление выставило пришедшие войска ненужными, нелепыми,
смешными.
Это было сокрушительное моральное поражение СССР.
На встречах с чехословацким руководством теперь никто открыто не
требовал прекратить реформирование экономики и демократизацию обще-
ства, хотя именно это настораживало Брежнева, Ульбрихта, Гомулку, Живко-
ва, Кадара. Разговор в Москве шел вокруг замены политических фигур. Вы-
ходило, что ради ухода пяти-шести несговорчивых упрямцев, казавшихся
Кремлю одиозными, на Прагу двинули армии пяти государств с авиацией,
танками, артиллерией, с походными кухнями и госпиталями, почти втрое
превышающие численность запертой в казармах чехословацкой армии.
В истории бывало, что армии ходили в поход ради свержения монарха,
но впервые пять стран пошли войной на шестую, не добившись от нее пуб-
личной порки нескольких ее чиновников, писателей, журналистов. И теперь,
на встрече в Кремле, имена чехословацких интеллектуалов, как первопричи-
ны зла, не сходят с языка высших советских руководителей, этих интеллек-
туалов не читавших, только слышавших о них.
В первые минуты разговора с привезенными Дубчеком и Черником,
еще не успевшими понять, в качестве кого они присутствуют, пленниками на
допросе или участниками переговоров, Брежнев с обезоруживающей откро-
венностью признается, что решительно не представляет, как быть в ситуа-
ции, когда войска вошли, а не с кем ни воевать, ни переговариваться.
« Брежнев. Какие могут быть приемлемые варианты? Если не найдем решения,
начнется гражданская война. Надо найти выход, а потом уж критиковать друг друга, кто
больше совершил ошибок. Людвик Иванович едет к нам с добрым сердцем, и мы хотим
найти решение.
Дубчек. Тов. Свобода едет, у него, наверное, есть предложения. Он с товарищами
советовался.
Подгорный. Главное – ваши предложения.
Косыгин. Вы сами думайте. Это важнее их предложений. Обстановку вы знаете, мы
вам рассказали. <...>
Брежнев. Какие могут быть варианты? Как поступить?
Дубчек. Видимо, вы имели возможность следить за событиями, и у вас что-то нара-
ботано.
Брежнев и Косыгин. У нас ничего нет» 17.
Можно представить степень опустошенности Брежнева и Косыгина, ес-
ли после семи месяцев подготовки военной операции и через три дня после
ее начала они признаются чехословацким лидерам, которых, как преступни-
ков, вывезли в Москву, что у Кремля нет ни идей, ни мыслей, как выходить
из неожиданной для всех ситуации.
Академик Евгений Чазов, кремлевский врач, много лет наблюдавший,
как Брежнев из активного, общительного, часто обаятельного человека пре-
вращается в дряхлого «склерозированного» старика, начало этой трагедии
без колебаний относит к первым тяжелым испытаниям для Брежнева и ру-
ководимого им Политбюро – к августу 1968 года 18.
Легенда о том, будто Брежнев искал выход, приличный статусу великой
державы, верна наполовину. Как всякий честолюбец, занявший путем пере-
ворота непосильный для него трон, и достаточно умный, чтобы не строить
на свой счет иллюзий, он был обеспокоен тем, чтобы с первых же дней втор-
жения ничем не выдать мелкость замысла, сохранить лицо. Еще работая в
провинции, он понимал, что с его багажом трудно удерживаться на вершине.
Он приближал к себе образованных людей, писавших ему умные тексты, но
постоянно опасался оказаться перед публикой голым королем. Как вспоми-
нает один из сотрудников партаппарата, однажды консультанты написали
ему речь и, как было принято, оснастили цитатами из классиков марксизма.
Когда пришли в кабинет, Брежнев весело поднял глаза: «Ребята, вы хорошо
написали. Но, пожалуйста, не вставляйте мне цитаты из Маркса. Кто поверит,
что Леня Брежнев Маркса читал!» 19
Не все в коридорах власти питали к Брежневу симпатию. Многих раз-
дражала его ненадежность, грубоватые манеры. «Он никогда не производил
впечатления серьезного человека, – будет вспоминать Г.И.Воронов, предсе-
датель правительства России. – Всегда с какими-то прибаутками, анекдота-
ми. Ему начинаешь говорить об искусственном осеменении животных, а он:
“Вот у нас в деревне был бык… Не осталось ни одной коровы яловой!” Не я
один в нем разочаровался» 20. Все помнили, как на юбилее Хрущева он креп-
че всех тискал именинника в объятиях, а не прошло и года, он участвует в
антихрущевском заговоре. Усмехались над его романтическими увлечения-
ми, писательскими притязаниями, слабостью к наградам и автомобилям. Но
таким Брежнев открылся в последние годы правления.
А при подготовке вторжения был сосредоточен, постоянно советовался
с лидерами других стран, прежде всего, с Гомулкой и Ульбрихтом, прислу-
шивался к ним, понимая, что последствия скажутся более всего на его репу-
тации. Он был растерян, как первый в классе ученик, оказавшийся перед за-
дачей, не имеющей решения. Его охватывает глубокое замешательство, ко-
гда чехословацкие руководители, привезенные в Москву из страны, уже не-
управляемой, занятой чужими войсками, продолжают твердить то самое, что
его всегда раздражало. Он еще не решил, за кого их принимать, их временно
посадили за один стол с ним и его соратниками, надо прощупать, как далеко
они готовы идти в уступках, а они отвергают даже то минимальное, что от
них ждут: отречения от Высочанского съезда. Словно вторжение было вы-
звано съездом, а не съезд стал результатом вторжения.
Не знаю, изучали ли Брежнев, Косыгин, Подгорный психологию, но их
усилия оказать на собеседников эмоциональное воздействие, создать у них
определенное состояние, побудить к желательным поступкам наводят на
мысль об их интуитивной способности добиваться своего прямым внушени-
ем. В те дни важнее всего для них было вызвать у чехов негативный образ
съезда, добиться отторжения от него. Одно дело, когда Москва не признает