– А ее попугай все помнит, Зорба, – сказал я, чтобы его уколоть. – Он все время называет имя и отнюдь не твое. Разве это не приводит тебя в бешенство? В ту минуту, когда ты вместе с ней поднимаешься на седьмое небо и слышишь попугая, который кричит: «Канаваро! Канаваро!», разве у тебя нет желания свернуть ему шею? Хотя в конце концов придет время и ты его научишь кричать: «Зорба! Зорба!»
– О-ля-ля! Какой же ты старомодный! – закричал Зорба, заткнув уши большими руками. – Почему ты хочешь, чтобы я его задушил? Да я просто обожаю слушать, как он выкрикивает это имя, о котором ты говоришь. Ночью он цепляется за что-то над кроватью, чертенок, глаза его пронизывают темноту, и едва мы начинаем объясняться, как этот негодяй вопит: «Канаваро! Канаваро!» И тотчас, клянусь тебе, хозяин, хотя, как ты сможешь это понять, ты развращенный своими проклятыми книгами! Даю тебе слово, хозяин, я чувствую на своих ногах лакированные туфли, перья на голове и бороду, нежную, как шелк и пахнущую амброй. «Буон джорно! Буона сэра! Манджате макарони». Я становлюсь настоящим Канаваро. Поднимаюсь на свой адмиральский корабль, пробитый тысячу раз и пошел… полный вперед! Канонада начинается!
Зорба рассмеялся. Он закрыл левый глаз и посмотрел
на меня.
– Ты уж извини меня, – сказал он, – но я похож на своего деда, капитана Алексиса, Боже, прими его душу! В свои сто лет он по вечерам усаживался перед дверью, чтобы посмотреть на молодежь, которая шла к фонтану. Зрение у него ослабло, иногда он подзывал девушек: «Скажи-ка, кто ты?» – «Ленио, дочь Мастрандони!» – «Подойди-ка поближе, я коснусь тебя! Ну, иди же, не бойся!» Девушка подавляла смех и подходила. Мой дедушка поднимал тогда руку точно до лица девушки и нежно ощупывал его, медленно и жадно. У него текли слезы. «Почему ты плачешь, дедушка?» – спросил я его однажды. «Эх! Ты думаешь, что не о чем плакать, сынок, в то время как я вот-вот помру и оставлю на земле столько красивых девушек?» Зорба вздохнул.
– Ax! Бедный мой дедушка, – сказал он, – как я тебя сейчас понимаю! Я часто говорю себе: «Какое несчастье! По крайней мере, если бы все красивые женщины могли умереть в одно время со мной!» Но эти потаскухи будут жить, они будут вести красивую жизнь, мужчины будут их обнимать и целовать, а Зорба превратится в прах для того, чтобы они по нему ходили!
Он вытащил еще несколько каштанов из огня и очистил. Мы чокнулись. Долгое время мы так сидели неспеша попивая, жуя, наподобие двух огромных кроликов, и слушали, как снаружи бушует море.
7.
Поздним вечером мы молча сидели около жаровни. Я вновь ощущал, какое счастье могут дать обычные, скромные вещи: стакан вина, каштан, жалкая печка, шум моря! Ничего другого. И чтобы почувствовать, что все это есть счастье, нужно только быть простым, непритязательным человеком.
– Сколько раз ты был женат, Зорба? – спросил я. Оба были немного пьяны, но не от того, что много выпили, а скорее от невыразимого счастья, наполнявшего нас. Мы всего лишь два эфемерных мотылька, уцепившиеся за поверхность земли и глубоко чувствующие жизнь каждый на свой лад. Мы стали друзьями, нашли удобный уголок на берегу моря, укрывшись за стенами из камыша, досок и пустых бочек; у нас вволю прекрасных вещей и съестного, мы ощущаем безмятежность, взаимную привязанность и чувствуем себя в безопасности.
Зорба меня не услышал, кто знает, по каким океанам блуждало его воображение. Протянув руку, я коснулся Зорбы кончиками пальцев:
– Сколько раз ты был женат, Зорба? – вновь спросил я его.
Он вздрогнул. На этот раз он услышал и, махнув своей большой рукой, ответил:
– О! Вот что тебя теперь интересует! Прежде всего я мужчина. В свое время я тоже сделал большую глупость – так я называю женитьбу. И пусть все женатые люди мне простят. Итак, я совершил большую глупость, я женился.
– Хорошо, но все же – сколько раз?
Зорба нервно почесал свою шею, на минуту задумался.
Сколько раз? – переспросил он. – Законным образом один раз, всего один раз. Полузаконно два. Незаконно тысячу, две тысячи, три тысячи раз. Неужели ты думаешь, что я считал?
– Расскажи немного, Зорба! Завтра воскресенье, мы побреемся, наденем красивую одежду и пойдем к мамаше Бубулине. Других дел у нас нет, поэтому мы можем посумерничать! Рассказывай же!
– Что рассказывать? Такие вещи не рассказывают, хозяин! Законное супружество не имеет вкуса, это блюдо без перца. О чем же рассказывать? Что нет никакого удовольствия сжимать друг друга в объятиях, когда святые благословляют вас со своих икон? В нашей деревне говорят: «Только краденое мясо имеет вкус». Твоя собственная жена – это не краденое мясо. Теперь о незаконных союзах, но как их все вспомнить? Разве петухи ведут счет? Подумай-ка! Хотя, когда я был молод, у меня была мания срезать прядь волос от каждой женщины, с которой я спал. Поэтому у меня всегда с собой были ножницы. Даже когда я шел в церковь, ножницы лежали у меня в кармане! Мы же мужчины, и никогда не знаем наперед, что может произойти, не так ли? Итак, я собирал коллекцию локонов: в ней были черные, светлые, каштановые, иногда попадались с сединой. Насобирал целую подушечку. Да-да, подушечку, которую подкладывал под голову, когда спал; но только зимой, летом от нее было очень жарко! Спустя какое-то время это мне опротивело: подушка начала вонять и я ее сжег.
Зорба рассмеялся.
– Это была моя счетная книга, хозяин, – сказал он. – И она сгорела. Сначала я думал, что их будет не так много, а потом, когда увидел, что им нет конца, выбросил ножницы.
– Ну, а твои полузаконные браки, Зорба?
– Э!.. Эти, в них есть прелесть, – ответил он с усмешкой. – Ах, эти женщины славянки! Сколько свободы! Нет постоянного нытья: куда идешь? Почему так поздно вернулся? Где ты ночевал? Они тебя ни о чем не спрашивают, и ты сам обходишься без вопросов. Свобода, так-то вот!
Зорба выпил свой стакан, потом очистил каштан. Он говорил, продолжая жевать.
– Были они у меня. Одну звали Софинька, а другую Нюся. С Софинькой я познакомился в одном поселке близ Новороссийска. Стояла зима, все было покрыто снегом, я шел в поисках работы на одну из шахт и, проходя через этот поселок, задержался. Было это в рыночный день и из всех близлежащих сел съехались крестьяне, чтобы что-то купить или продать. В ту пору стояли ужасные холода и волчий голод, люди продавали все, что имели, вплоть до своих икон, чтобы купить немного хлеба.
Итак, бродил я по рынку и увидел молодую крестьянку, которая спрыгнула с повозки, такая бой-баба, метра два ростом, с глазами синими, как море, и с таким задом… настоящая кобылица!.. Я просто остолбенел. «Ну, Зорба! – говорю я себе. – Погиб ты, бедняга!»
Я и пошел за ней. Глядел на нее… ненасытным взглядом! Нужно было видеть ее ягодицы, которые раскачивались, подобно пасхальным колоколам. «Зачем ходить в поисках работы на шахте, старина? – говорю я себе. – Ты идешь по ложному пути, чертов флюгер! Вот она – настоящая шахта: полезай-ка туда и пробивай штольни!»
Молодая крестьянка останавливается, торгуется, покупает охапку дров, поднимает ее – какие руки, сказать
невозможно! – и бросает в телегу. Она покупает немного хлеба и пять-шесть копченых рыбок. «Сколько это стоит? – спрашивает. – Столько-то…» Тогда снимает золотую сережку, чтобы заплатить. Тут я вскипел. Позволить женщине отдать свои серьги, украшения, душистое мыло, флакон духов… Если она все это отдает, значит, мир гибнет! Это все равно, что ощипать павлина. У тебя хватило бы духу ощипать павлина? Никогда! Нет-нет, пока ты жив, Зорба, этого не произойдет. Я открыл свой кошелек и заплатил. Это было в ту пору, когда рубли стали клочками бумаги. За сто драхм можно было купить мула, а за десять – женщину.
Итак, я уплатил. Молодка поворачивается и смотрит на меня краешком глаза. Потом берет мою руку и хочет ее поцеловать. Я же тяну руку назад. Что такое, не хватало, чтобы она меня приняла за старика! «Спасиба, спасиба», – восклицает она по-русски. И на тебе – одним прыжком вскакивает в свою телегу, берет в руки вожжи и поднимает кнут. «Зорба, – говорю я себе тогда, – парень, она сейчас удерет из-под самого носа, старина» и – одним махом я с ней рядом в повозке. Она ничего не сказала. Даже не взглянула на меня. Хлестнула коня кнутом и мы поехали.