Дорогой я дал ей понять, что хочу взять ее в жены. Я едва знал несколько слов по-русски, но для этих дел нет нужды много говорить. Мы объяснились друг с другом с помощью глаз, рук, коленей. Короче, прибыли в деревню и остановились перед избой. Слезли с телеги. Крестьянка навалилась плечом, открыла ворота и мы въехали. Выгрузили дрова во дворе, взяли рыбу и хлеб и вошли в комнату. Там возле погасшего очага сидела маленькая старушка. Она дрожала. Закутанная в какие-то мешки, тряпки, овечьи шкуры, она все равно дрожала. Стоял такой холод, что ногти отваливались, даю тебе слово! Опустившись на колени, я бросил в печь хорошую охапку дров. Старушка с улыбкой смотрела на меня. Дочка сказала ей что-то, но я ничего не понял. Я разжег огонь, старушка согрелась, и к ней понемногу вернулась жизнь.
Между тем молодая накрыла стол. Она принесла немного водки, мы выпили. Потом поставила самовар, заварила чай, мы поели и поделились со старушкой. После этого девушка быстро разобрала постель, постелила чистые простыни, зажгла лампаду перед иконой Богородицы и трижды перекрестилась. Затем она движением руки позвала меня, мы опустились на колени перед старушкой и поцеловали ей руку. Она положила свои костлявые руки на наши головы и что-то прошептала. Возможно, она нас благословила. «Спасиба, спасиба!» – поблагодарил я по-русски, и мы с молодой очутились в постели.
Зорба замолчал. Он поднял голову и посмотрел вдаль, в сторону моря.
– Ее звали Софинька… – сказал он чуть погодя и вновь погрузился в молчание.
– Ну а потом? – спросил я нетерпеливо. – Потом что было?
– Да не было никакого «потом», что за мания у тебя эти «потом» и «почему», хозяин? О таких вещах не рассказывают, полноте! Женщина – как источник чистой воды: к нему наклоняются, видят отражение своего лица, утоляют жажду, утоляют жажду до хруста костей. Потом подойдет другой, тоже обуреваемый жаждой: он наклонится, увидит свое лицо и утолит жажду. Затем еще один… Женщина – это источник, уверяю тебя.
– Ну а потом, ты уехал?
– А чего бы ты хотел, чтобы я делал? Это источник, я тебе говорю, а я, я пробыл с ней три месяца, потом вспомнил, что искал шахту. «Софинька, – сказал я ей однажды утром, – у меня работа, я должен уйти».
«Хорошо, – сказала Софинька, – можешь идти. Я буду ждать тебя месяц, и если ты не вернешься – я свободна. Ты тоже. Господь, будь милостив!» И я ушел.
– И ты вернулся через месяц…
– Я тебя очень уважаю, хозяин, но ты просто глуп! – воскликнул Зорба. – Как можно вернуться? Они тебя никогда не оставят в покое, эти шлюхи. Десять дней спустя, на Кубани я встретил Нюсю.
– Рассказывай! Рассказывай же!
– Как-нибудь в другой раз, хозяин. Не нужно их мешать, бедняжек! За здоровье Софиньки! – И он разом проглотил свое вино. Потом, прислонившись к стене, сказал:
– Хорошо, я расскажу тебе сейчас и про Нюсю. Сегодня вечером у меня в башке одна Россия. Я рад этому, и все расскажу! Он вытер усы и помешал угли.
– Итак, с этой, как я тебе уже сказал, я познакомился в одном кубанском селе. Стояло лето. Кругом были горы арбузов и дынь; я нагибался, брал и никто ничего не говорил. Я разрезал арбуз надвое и зарывался
в него носом. Все было в изобилии там, в России, хозяин, всего навалом – выбирай и бери! И не только арбузов и дынь, но и рыбы, масла, женщин. Ты идешь, видишь арбуз и берешь его. Ты видишь женщину – тоже берешь. Не то, что здесь, в Греции, не успеешь стянуть у кого-нибудь дынную корку, как тебя сразу тащат в суд, а если тронешь женщину, ее брат выхватывает нож, чтобы превратить тебя в колбасный фарш. Черт бы их побрал, этих мелочных скряг… Хоть бы все повесились, вшивая банда! Поезжайте хоть ненадолго в Россию, посмотреть на настоящих господ!
Итак, я пересекал Кубань. В одном из огородов я увидел женщину, она мне понравилась. К твоему сведению, хозяин, славянки совсем не похожи на этих корыстолюбивых маленьких гречанок, которые продают свою любовь по капельке и делают все, чтобы тебя обмануть и обвесить. Славянка же, хозяин, отмерит тебе полной мерой на отдыхе ли, в любви или еде; близкая к домашней скотине и земле, она только воздает человеку. Я спросил: «Как тебя зовут?» С женщинами, видишь ли, я выучил немного русский язык. «Нюся, а тебя?» – «Алексис. Ты мне очень нравишься, Нюся». Она на меня внимательно посмотрела, как будто на лошадь, которую хотела купить. «Ты мне тоже, ты не похож на ветрогона, – ответила она мне. – У тебя крепкие зубы, густые усы, широкая спина и сильные руки. Ты мне нравишься». Мы почти ничего больше не сказали, да это и не нужно было. Мы в миг поладили.
Я должен был в тот же вечер прийти к ней в праздничной одежде. «У тебя есть меховая шуба?» – спросила Нюся. «Да, но в такую жару…» – «Неважно, возьми ее, это произведет впечатление».
Вечером я расфрантился, как молодожен, взял на одну руку шубу, в другую трость с серебряным набалдашником (была у меня такая) и пошел. Это был большой крестьянский дом с хозяйственными постройками, скотиной, давильнями, во дворе разведен огонь, на огне котлы. «Что это в них кипит?» – спрашиваю я. «Арбузный сок». – «А здесь?» – «Сок дыни». – «Что за страна, – говорю я себе, – ты слышишь! Сок арбуза и дыни, это земля обетованная! По-моему, Зорба, ты здорово устроился, как мышь в головке сыра».
Я поднялся по огромной скрипучей деревянной лестнице. На крыльце отец и мать Нюси. Они были одеты в какие-то зеленые штаны и подпоясаны красными поясами с кистями: прямо-таки важные господа. Раскрывают объятия и целуют тебя в одну щеку, целуют в другую. Я весь промок от слюней. Мне что-то говорят, но так быстро, что я плохо понимаю, однако по их лицам видно, что они желают мне добра.
Вхожу в зальце и что перед собой вижу? Накрытые столы, перегруженные, наподобие парусников. Все стоят: родственники, женщины, мужчины, а впереди Нюся, напомаженная, разодетая, грудь вперед, как у скульптуры на носу судна. Сверкающая красотой и молодостью, она повязала на голову красную косынку с вышитыми посередине серпом и молотом.
«Ну и счастливчик же ты, Зорба, – говорю я себе, – для тебя ли этот лакомый кусочек? Это тело, которое ты будешь обнимать?»
Все с жадностью набросились на жратву, причем женщины наравне с мужчинами. Ели, словно свиньи, а пили, как лошади. «А где же поп?» – спрашиваю я у нюсиного отца, он сидел рядом со мной и готов был вот-вот лопнуть от проглоченной им еды и выпитого вина. «Где же поп, чтобы нас благословить?» – «Нет никакого попа, – отвечает он мне, брызгая слюной, – попов больше нет. Религия – это опиум для народа».
С этими словами он встает, выпятив живот, развязывает свой красный пояс и поднимает руку, требуя тишины. С бокалом, полным до краев, отец смотрит мне в глаза, потом начинает говорить; он произнес целую речь, так-то вот! О чем он говорил? А Бог его знает, о чем! Мне даже надоело стоять, к тому же я начал понемногу пьянеть. Я сел и прижался коленом к нюсиной ножке, она сидела справа от меня. А папаша, весь в поту, все никак не мог закончить свою речь. Наконец все бросились к нему и стали его обнимать, чтобы хоть так заставить его замолчать. Нюся дала мне знак: «Давай, мол, говори ты тоже!» Я поднимаюсь и тоже держу речь, половина по-русски, половина по-гречески. О чем я говорил? Провалиться мне на этом месте, если помню. Одно только вспоминаю, что в конце я стал петь клефтские песни. Я ревел без всякого смысла:
Клефты на гору поднялись,
Чтобы увести коней!
Там коней не оказалось
Клефты Нюсю увели!
Ты видишь, хозяин, я немного изменил в соответствии с обстоятельствами.
И они умчались, убежали
Убежали они, мама!
Ах, Нюся, моя Нюся,