– А как же, я там был. Кругом все время говорили: «Котопулих здесь, Котопули там». И вот, однажды вечером я перекрестился и сказал: пойду туда, честное слово, я тоже хочу ее посмотреть.
– И что же ты увидел, храбрец? – спросил дядюшка Анагности. – Звори же!
– Да ничего. Я ничего не увидел, клянусь вам. Люди слышат разговоры о театре и думают, что это должно быть забавно. Совсем не так. Мне жаль денег, которые я истратил. Театр вроде большого кафе, совсем круглый, как овчарня, и битком набит людьми, стульями и подсвечниками. Я чувствовал себя не в своей тарелке, был очень взволнован и ничего не видел. «Боже мой!—говорю я себе.—Меня здесь наверняка попытаются сглазить. Надо удирать». В эту минуту одна девица, дерганая, как трясогузка, подходит ко мне и берет за руку. «Скажи-ка, – завопил я, – куда это ты меня ведешь?» Она молча ведет меня дальше, потом поворачивается и говорит: «Садись!» Я сел. Кругом люди: впереди, сзади, справа, слева, на потолке. «Сейчас наверняка задохнусь, – подумал я, – сейчас подохну, здесь совсем нечем дышать!» Поворачиваюсь к соседу и спрашиваю: «Откуда, друг, они выйдут, эти примадонны?»
– «Оттуда, изнутри», – отвечает он мне, показывая на занавес.
И он был прав! Сначала прозвенел звонок, поднялся занавес и вот она, Котопули. Котопули собственной персоной. Вот это женщина, настоящая женщина, скажу я вам! И давай ходить и вертеться туда-сюда. То отойдет, то подойдет снова, а потом людям это надоело и они стали хлопать в ладоши, а она взяла и убежала.
Крестьяне корчились от смеха. Сфакианониколи же стал от этого печальным и нахмурился.
– А дождь все льет! – сказал он, чтобы переменить тему.
Все посмотрели в ту же сторону, что и он. В эту минуту мимо кофейни быстро прошла женщина с подвернутой до колен черной юбкой и распущенными волосами. Она была полненькой, мокрая одежда облепила ее, подчеркивая упругость волнующегося тела.
Я вздрогнул. «Что за дикий зверек?» – подумал я. Она показалась мне гибкой и опасной, настоящей сердцеедкой. Женщина повернула на мгновение голову и бросила искрящийся взгляд в сторону кофейни.
– Богородица! – прошептал юноша с пушком вместо бороды, сидевший возле окна.
– Будь ты проклята, зажигалка! – прорычал Манолакас, сельский жандарм. – Жар, распаляемый тобой, ты не утруждаешься охладить.
Юноша у окна начал петь, сначала тихо, словно колеблясь, но постепенно голос его набирал силу:
От подушки вдовы исходит запах айвы.
Я уловил его и не могу уснуть теперь.
– Заткнись, – крикнул Маврандони, направив на него мундштук своего наргиле. Юноша умолк. Один из стариков наклонился к Манолакасу:
– Гляди-ка, дядюшка твой разозлился, – сказал он тихо. – Если бы мог, он бы ее изрубил на мелкие кусочки, несчастную! Сохрани ее Господь!
– Эх! Папаша Андрули, – ответил Манолакас, – что я подумал, ты, похоже, тоже прилип к ее юбке. Тебе не стыдно, церковный староста?
– Нисколько! Я только повторю: сохрани ее Господь! Ты, наверное, не видел детей, родившихся в нашей деревне в последнее время? Они все красивы, как ангелы. А знаешь ли ты почему? Так вот, это все благодаря ей, вдове! Она, можно сказать, любовница всей нашей деревни: ты гасишь свет и представляешь себе, что сжимаешь в объятиях не свою жену, а вдову. Потому-то, сам видишь, наша деревня плодит таких красивых детей.
Папаша Андрули помолчал с минуту, потом прошептал:
– Будь счастлив тот, кто ее обнимает! Ах! Старина, если бы мне было двадцать лет, как Павли, сыну Маврандони!
– Сейчас мы его увидим, он уже должен вернуться! – сказал кто-то, посмеиваясь. Все обернулись в сторону двери. Дождь продолжал лить как из ведра. Между камней булькали струи воды; молнии из конца в конец полосовали небо. Зорба, у которого от появления вдовы перехватило дыхание, больше не мог выдержать и дал мне знак:
– Дождь кончился, хозяин, – сказал он. – Пойдем-ка отсюда.
В дверях показался совсем юный парнишка, босой, растрепанный, с огромными блуждающими глазами. Именно таким изображают иконописцы святого Иоанна Крестителя с чрезмерно увеличенными от поста и молитв глазами.
– Привет, Мимито! – вскричал кто-то с громким смехом.
В каждой деревне есть свой дурачок, а если нету, то его сотворят, чтобы веселей проводить время. Таким был Мимито.
– Друзья, – заикаясь воскликнул он тонким, как у женщины, голосом, – вдова Сурмелина потеряла свою овцу. Тот, кто найдет ее, получит награду – пять литров вина.
– Убирайся! – крикнул старый Маврандони. – Убирайся отсюда!
Мимито, охваченный ужасом, съежился в углу около
двери.
– Садись, Мимито, и выпей раки, чтоб согреться! – сказал дядюшка Анагности, сжалившись над ним. – Что станет с нашей деревней без собственного идиота?
В эту минуту на пороге появился молодой парень, болезненный на вид, с выцветшими синими глазами, он едва переводил дух, со слипшихся на лбу волос капала вода.
– Привет, Павли! – крикнул Манолакас. – Привет, братишка, входи!
Маврандони повернулся, посмотрел на сына и нахмурил брови.
– И это мой сын? Этот недоносок? На кого он похож, дьявол его побери? Мне иногда охота схватить его за шею, приподнять и шмякнуть о землю, как лягушонка!
Зорба сидел, будто на угольях. Вдова распалила его мысли и он не мог больше находиться в четырех стенах.
– Пойдем отсюда, хозяин, ну же, пошли, – шептал он мне беспрерывно, – сдохнуть здесь можно! Ему казалось, что тучи разошлись, и солнце вновь появилось на небе. Он повернулся к хозяину кофейни и спросил, делая вид, что это ему безразлично:
– Кто такая, эта вдова?
– Настоящая кобылица, – ответил Кондоманолио. Он прижал палец к губам и показал глазами на Маврандони, который снова уставился в пол.
– Кобылица, – повторил он, – и не будем больше о ней говорить, чтобы не накликать беды. Маврандони поднялся и обмотал гибкий мундштук вокруг наргиле.
– Извините меня, – сказал он, – я пойду домой. Пойдем со мной и ты, Павли!
Он увел своего сына, и оба тотчас исчезли в струях дождя. Манолакас поднялся и пошел за ними. Кондоманолио уселся в кресло Маврандони.
– Бедный Маврандони, он, наверное, помрет с досады, – сказал он вполголоса, чтобы его не услышали за соседними столами. – Большое несчастье пришло к нему в дом. Вчера я собственными ушами слышал, как Павли ему сказал: «Если она не пойдет за меня, я покончу с собой!» А эта шлюха не хочет его. Она его называет сопляком.
– Пойдем же, наконец, отсюда, – повторил Зорба снова; слушая разговоры о вдове, он все больше распалялся.
Снаружи запели петухи, дождь понемногу стихал.
– Пойдем, – сказал я, поднимаясь. Мимито вскочил в своем углу и потихоньку вышел вслед за нами. На дороге блестели камни, двери, намокшие от дождя, стали совсем черными, вышли старушки с корзинками собирать улиток.
Мимито подошел ко мне и тронул за руку.
– Дай мне сигарету, господин, – сказал он, – тебе тогда повезет в любви. Я дал ему сигарету. Он взял ее темной от загара рукой.
– Дай мне и прикурить!
Я дал ему огня; он глубоко затянулся, затем, выпустив дым через ноздри, полузакрыл глаза.
– Я сейчас счастлив, как паша! – прошептал он.
– Куда ты идешь?
-В сад к вдове. Она сказала, что накормит меня, если я всем объявлю о пропаже ее овцы. Мы шли быстро. Облака стали понемногу расходиться, показалось солнце. Вся деревня улыбалась, вымытая и свежая.
– Тебе нравится вдова, Мимито? – спросил Зорба, пуская слюнки.
Мимито закудахтал:
– Почему бы ей мне не нравиться? Разве я вышел не из той же сточной трубы, что и все люди?
– Из сточной трубы? – сказал я удивленно. – Что ты этим хочешь сказать, Мимито?
– Вот тебе раз, из живота женщины. Я был в ужасе. «Только Шекспир, – думал я, – смог бы найти для этих самых созидательных мгновений такое вульгарное выражение, чтобы нарисовать столь мрачную и отвратительную картину деторождения».
Я смотрел на Мимито. У него были огромные пустые слегка косые глаза.