– Эй, похоже, что ты все позабыл! До того как строить наш монастырь, мы отправимся на большую гору. Как ты ее называл? Тебес?
– Тибет, Зорба, Тибет… Но только вдвоем. Женщины туда не допускаются.
– А кто тебе говорит о женщинах? Они, конечно, могут пригодиться, бедняжки, не говори о них плохо; очень пригодиться, когда у мужчины нет настоящего занятия, например, такого, как добывание угля, взятие осажденных городов, разговор с Господом Богом. Что ему остается делать в этом случае, чтобы не сдохнуть? Он пьет вино, играет в кости, ласкает женщин. И ждет… Он ждет своего часа – если он наступит. Старый грек на минуту умолк.
– Если он наступит! – повторил он с раздражением. – Хотя вполне возможно, что он не наступит никогда.
Спустя минуту он сказал:
– Так дальше не может продолжаться, хозяин, нужно чтобы земля уменьшилась или я увеличился. Иначе я погибну! Из-за сосен показался монах, рыжий, с восковым цветом лица, с засученными рукавами, на голове у него был нахлобучен круглый колпак из грубой шерсти. Он шел большими шагами, опираясь на железный посох. Увидев нас, он остановился и, подняв свой посох, спросил:
– Куда вы направляетесь, братья?
– В монастырь, – ответил Зорба, – мы хотели помолиться.
– Вернитесь назад, христиане! – крикнул монах, его выцветшие голубые глаза покраснели. – Возвращайтесь ради всего хорошего, чего я вам желаю! Это не девственный сад, монастырь – это сад сатаны. Бедность, смирение, воздержание, таков, якобы, ореол монаха. Ха! Ха! Ха! Уходите отсюда, говорю вам. Деньги, чванство, разврат! Вот она, их Святая Троица.
– Вот весельчак, хозяин, – шепнул мне Зорба с восхищением. Он обратился к монаху:
– Как тебя зовут, брат монах? – спросил он. – И каким ветром тебя сюда занесло?
– Меня зовут Захария. Я собрал свои манатки и ухожу. Ухожу отсюда, это больше невыносимо! Соблаговоли и ты сказать свое имя и откуда ты.
– Канаваро.
– Это стало невыносимо, брат Канаваро. Ночь напролет Христос стонет и мешает мне спать, я рыдаю вместе с ним. И вот игумен – гореть ему в аду на медленном огне! – позвал меня сегодня рано утром: «Послушай, Захария, дашь ты, наконец, монахам спать? Я тебя прогоню».
«Это я не даю им спать? – спрашиваю я его. – Я или Господь Бог? Это он стонет!» Тогда он поднял свой посох, антихрист, и посмотрите-ка сюда!
Монах снял свой колпак и показал на запекшуюся в волосах кровь.
– Итак, я отряхнул пыль со своих сандалий и ушел.
– Возвратись вместе с нами в монастырь, – сказал Зорба, – я помирю тебя с настоятелем. Пойдем, ты составишь нам компанию и покажешь дорогу. Само небо послало нам тебя.
Монах на минуту задумался. Его глаза сверкнули.
– А что вы мне дадите? – спросил он наконец.
– А чего бы ты хотел?
– Кило соленой трески и бутылку коньяка.
Зорба наклонился к нему и спросил:
– Послушай-ка, Захария, в тебе часом не дьявол сидит? – Монах даже подпрыгнул.
– Как ты догадался? – воскликнул он, остолбенев.
– Я иду с горы Афон, – ответил Зорба, – и знаю кое-кого в тех краях!
Монах опустил голову. Его голос был еле слышен:
– Да, во мне он тоже сидит.
– И он бы хотел трески и коньяка, не так ли?
– Да, будь он трижды проклят!
– Ну ладно, я согласен! Он и курит, наверное?
Зорба кинул монаху сигарету, которую тот с жадностью
схватил.
– Он курит, курит, чтобы он подох от чумы! – сказал он. И, достав из кармана кресало с фитилем, монах зажег сигарету и глубоко затянулся.
– Ну, с Богом! – промолвил он. Подняв железный посох, он повернулся и двинулся дальше.
– А как же зовут твоего дьявола? – спросил Зорба, подмигнув мне.
– Иосиф! – не обернувшись, ответил монах. Компания полусумасшедшего монаха мне не нравилась. Больной мозг так же, как и больное тело вызывали во мне одновременно сострадание и отвращение. Но я ничего не стал говорить, дав волю Зорбе делать так, как он считал нужным.
Чистый воздух разбудил наш аппетит. Мы устроились под гигантской сосной и развязали сумку. Монах наклонился, с жадностью разглядывая ее содержимое.
– Эй, послушай! – воскликнул Зорба. – Не облизывайся раньше времени, Захария! Ведь сегодня святой понедельник. Мы-то, из масонов, можем поесть немного мяса цыпленка, да простит меня Бог! Но для твоей святости у нас есть немного халвы и оливок, держи-ка!
Монах погладил свою грязную бороду.
– Я, – проговорил он с раскаянием, – я, Захария, сейчас пощусь; поем оливок, хлеба и выпью простой воды… Но Иосиф, этот дьявол, поел бы немного мяса, братья мои; он очень любит цыплят и вот, проклятый, выпил бы вина из вашей фляжки!
Он перекрестился и с жадностью проглотил хлеб, оливки, халву, утерся тыльной стороной ладони, запил водой, затем снова перекрестился, как бы закончив трапезу.
– Теперь, – сказал он, – очередь трижды проклятого Иосифа.
И он набросился на цыпленка.
– Ешь, проклятый! – злобно рычал он, откусывая большими кусками. – Ешь!
– Здорово, монах! – сказал Зорба с воодушевлением. – У тебя, как я вижу, на одном луке две тетивы. Он повернулся ко мне.
– Как ты его находишь, хозяин?
– Он похож на тебя, – ответил я, смеясь.
Зорба протянул монаху фляжку с вином.
– Выпей глоток, Иосиф!
– Пей, проклятый! – воскликнул монах, присосавшись к фляжке.
Солнце припекало, мы отодвинулись поглубже в тень. От монаха воняло ладаном и терпким потом. Он плавился на солнце, и Зорба уволок его в тень, чтобы своим зловонием тот не слишком отравлял воздух.
– Как ты стал монахом? – спросил его хорошо поевший и склонный побеседовать Зорба. Монах ухмыльнулся.
– Может быть, ты думаешь, от большой святости? Болтай больше! Это от нищеты, брат мой, от нищеты. Когда мне совсем нечего было есть, я сказал себе: «Чтобы не подохнуть с голоду, остается тебе идти в монастырь!»
– И ты доволен?
– Хвала Господу Богу! Я часто вздыхаю, но стараюсь не обращать внимания. Я не горюю по земле; я, извините, ср… на нее хотел. Я вздыхаю по небу. В обители я рассказываю всякую ерунду, прыгаю, монахи гогочут, глядя на меня. Они считают меня тронутым, ругаются. Я же говорю себе: «Это не так, наверняка Господь Бог любит шутки. Входи, мой петрушка, входи, малыш! – скажет он мне однажды. – Расскажи что-нибудь смешное!» Так что, как видишь, я тоже попаду в рай, только как шут.
– Послушай, старина, пожалуй, у тебя есть голова на плечах! – сказал Зорба, поднимаясь. – Пора, не то ночь нас застанет в пути!
Монах снова двинулся первым. По мере того как мы карабкались в гору, мне казалось, что во мне что-то происходит, мелкие заботы житейской суеты сменяются другими, более возвышенными помыслами, удобные легкодоступные истины – сложными теориями.
Внезапно монах остановился.
– Богородица-мстительница! – сказал он, указывая на маленькую часовню, украшенную изящным круглым куполом. Он опустился на колени и перекрестился.
Я слез с мула и вошел в прохладную часовенку. В углу ее висела старая, почерневшая икона с посвящением – на узкой серебряной пластинке были грубо нацарапаны ноги, руки, глаза, сердца… Перед иконой неугасимо горела старая посеребренная лампадка.
Я тихонько подошел: суровая, воинственная мадонна с крепкой шеей, строгим и беспокойным взглядом девственницы держала в руках не божественное дитя, а длинное острое копье.
– Несчастье тому, кто посягнет на монастырь! – сказал с ужасом монах. – Она бросится на него и пронзит копьем. Когда-то давно пришли алжирцы и сожгли монастырь. Погоди, ты сейчас увидишь, чего им это стоило, нечестивцам: в ту минуту, когда они проходили мимо часовни, Святая Богоматерь сорвалась с иконы и бросилась наружу. И давай орудовать своим копьем: ударит здесь, вонзит его там; всех убила. Мой дед видел их скелеты, целый лес. С того самого времени ее и назвали Богоматерь-мстительница. До этого ее звали Милосердной.
– Почему же она не сотворила чуда до того, как они сожгли монастырь, отец Захария? – спросил Зорба.
– На то воля Всевышнего! – ответил монах и трижды перекрестился.