Несколько дней спустя я снова, прямо средь бела дня, пришел в ту же деревню, прикинувшись разносчиком.
Оставив оружие в горах, я спустился, чтобы купить хлеба, соли и обувь для своих товарищей. Около одного дома я увидел пятерых босых малышей, одетых в черное, которые держали друг друга за руки и просили милостыню. Трех девочек и двух мальчиков. Старшему из них было не больше десяти, маленький был совсем крошкой. Старшая девочка держала его на руках, лаская и целуя, чтобы он не плакал. Не знаю почему, видно божье внушение толкнуло меня подойти к ним:
– Чьи вы будете? – спросил я их по-болгарски.
Старший из мальчиков поднял головку и ответил:
– Мы дети попа, которого недавно зарезали в хлеву. – Слезы выступили на моих глазах. Земля завертелась как мельничный жернов. Я прислонился к стене и только тогда голова перестала кружиться.
– Подойдите ко мне, дети, – сказал я. Достал свой кошелек из-за пояса, он был полон турецкими лирами и меджиди. Опустившись на колени, я высыпал все прямо на землю.
– Вот, берите, – воскликнул я, – берите! Берите!
Дети бросились собирать монеты.
– Это все вам, все вам! – кричал я. – Забирайте все!
И еще я им оставил корзину со всем барахлом:
– Вот это тоже, это все вам, забирайте! И сразу же смотался. Вышел из села, расстегнул рубашку, сорвал святую Софью, которую вышил, изорвал ее, бросил и пустился наутек.
Я и сейчас бегу…Зорба прислонился к стене и повернулся ко мне:
– Вот так я освободился, – сказал он.
– Освободился от родины?
– Да, от родины, – ответил он твердым и спокойным голосом. Через минуту он продолжил:
– Свободен от родины, попов, денег. Я прошел сквозь такое сито, чем больше себя просеиваю, тем мне лучше, я освобождаюсь. Как тебе еще сказать? Я освободился и стал мужчиной. Глаза Зорбы сверкали, его широкая пасть расплылась от удовольствия.
Помолчав немного, он снова заговорил. Видно, сердце его переполнилось, он не мог им управлять.
– Было время, когда я говорил: вот это турок, это болгарин, а вот это грек. Ради родины я делал такие вещи, что у тебя волосы на голове дыбом встанут, хозяин. Я перерезал глотки, крал, жег деревни, насиловал женщин, истреблял целые семьи. Ради чего? Только потому, что это были болгары, турки. Убирайся к дьяволу, негодяй, говорил я часто о них, иди ты к черту, ублюдок! Сейчас же я говорю себе: вот это хороший человек, а это грязный тип. Он с успехом может быть болгарином или греком, я не вижу разницы. Хороший человек? Плохой? Вот это и все, что я спрошу сегодня. Хотя теперь, в мои годы, могу поклясться своим хлебом, мне кажется, что я и этого больше не спрошу. Эх, старина, будь люди хороши или плохи, я их всех жалею. При виде любого мужчины (даже если я принимаю независимый вид) меня все равно хватает заживое. Смотри-ка, говорю я себе, этот несчастный тоже ест, пьет, любит, испытывает страх; у него тоже есть свой бог и свой дьявол, он тоже сыграет в ящик, ляжет, скрючившись, под землю и будет съеден червями. Эх, бедняга! Все мы братья. Все мы пища для червей!
Но если это женщина, ах! Тогда, я тебя уверяю, мне хочется завыть. Твоя милость каждую минуту высмеивает меня, говоря, что я очень люблю женщин. Как же мне их не любить, старина? Это ведь слабые создания, сами не ведают что творят, и за то немногое безропотно позволяют схватить себя за сиську.
В другой раз мне снова надо было сходить в болгарское село. Один грек, именитый в деревне человек, видел меня и донес. Дом, где я находился, окружили. Я стал перебираться с одной крыши на другую; луна светила вовсю, я прыгал, будто кошка. Но они заметили мою тень, взобрались на крышу, начали стрелять. Что было делать? Прыгаю в какой-то двор. Там, в одной рубашке спала болгарка. Увидев меня, она раскрыла рот, вот-вот закричит, я протянул к ней руки, умоляя: «Пощади! Пощади! Не кричи!» и схватил ее за грудь. Женщина была, словно в обмороке:
– Входи, – сказала она еле слышно, – входи, чтобы нас не увидели…
Я вошел в дом, женщина сжала мне руку: «Ты грек?» – спросила она. «Да, грек, не выдавай меня».
Обнял ее за талию, она молчит. Я лег с ней, и сердце мое трепетало от нежности: «Ну, Зорба, – говорю я себе, – 6удь ТЫ проклят, вот это женщина. Что за человек! Кто же она такая? Болгарка, гречанка, папуаска? Не все ли равно, старина? Она человек, у которого есть рот, грудь, она человек, который любит. Тебе не стыдно убивать? Негодяй!»
Именно эго говорил я себе, пока был с ней, согретый ее теплом. Но родина, она не оставляла меня в покос. Утром я ушел в одежде, которую мне дала болгарка, она была вдовой. Достав из сундука одежду умершего мужа, она отдала ее мне, обнимая мои колени и умоляя вернуться.
– Да, да, я вернулся на следующую ночь. Но будучи патриотом, ты понимаешь, диким животным, я вернулся с бидоном керосина и поджег деревню. Должно быть, она тоже сгорела, несчастная. Ее звали Людмила.
Зорба вздохнул. Он закурил сигарету, затянулся два-три раза и бросил ее.
– Ты говоришь родина… Веришь тому вздору, о котором рассказывают твои книги! Это мне ты должен верить. До тех пор пока будут существовать разные там отчизны, человек так и останется зверем, свирепым зверем… Но, слава Господу! Я-то свободен, это кончилось! Ну а ты?
Я не ответил. Я завидовал этому человеку, сидевшему здесь передо мной, который сам пережил – сражаясь, убивая, обнимая – все то, что я силился постичь с помощью бумаги и чернил. Все проблемы, которые я пытался разрешить пункт за пунктом в своем одиночестве, приклеившись к креслу, этот человек решал, дыша чистым воздухом, среди гор, с помощью своей сабли. Взволнованный, я закрыл глаза.
– Ты спишь, хозяин? – спросил Зорба с досадой. – А я, дурак, говорю с тобой!
Он с ворчанием вытянулся и немного погодя я услышал его храп.
Всю ночь я не смыкал глаз. Вдруг за моей спиной раздался радостный крик. Обернувшись, я увидел полуголого Зорбу, который тоже поднялся и устремился к двери, взволнованно разглядывая новую весну.
– Что же это такое? – изумленно вскрикивал он. – Это чудо, хозяин, та синь, что шевелится там внизу, как она называется? Море? Море? А это чудо, что одело зеленый фартучек в цветочек? Земля? Кто этот художник, который сотворил все это? Клянусь тебе, хозяин, я впервые все это вижу. Глаза старого грека увлажнились.
– Эй, Зорба, – крикнул я ему, – ты что, с ума сошел?
– Чего ты смеешься? Ты что, разве не видишь? Тут какое-то волшебство, хозяин!
Он выскочил наружу и стал танцевать, кататься в траве, будто жеребенок в весеннюю пору. Солнце взошло. Я протянул к нему ладони, чтобы они согрелись. Почки на ветвях распустились, легкие наполнились воздухом, души расцветали подобно деревьям. Казалось, что душа и тело были сотканы из одного и того же материала.
Зорба поднялся, волосы его были полны земли и росы.
– Быстрее, хозяин! – крикнул он мне. – Одеваемся и прихорашиваемся. Сегодня освящение. Поп и именитые сельчане припрутся без опоздания. Если они увидят, что мы валяемся в траве, какой будет стыд для общества! Так что достанем пристегивающиеся воротнички и галстуки. Примем серьезный вид! Ничего, что нет головы, главное—шляпа. Мир, хозяин, заслуживает того, чтобы на него плюнуть и растереть.
Мы оделись, вскоре пришли рабочие, появились
и славные граждане местечка.
– Будь благоразумным, хозяин, не выставляй себя