– Чей же этот юный крепыш, что ведет танец? – спросил я, склонившись к его уху. Дядюшка Анагности рассмеялся:
– Он словно архангел, который ловит души, шельма, – сказал он с восхищением. – Так вот! Это Сифакас, пастух. Весь год он пасет свои стада в горах и только на Пасху спускается, чтобы посмотреть на людей и потанцевать.
Он вздохнул.
– Эх! Мне бы его молодость! – прошептал дядюшка. – Был бы я молод, как он, честное слово, я бы приступом взял Константинополь. Юноша тряхнул головой и вскрикнул по-звериному, будто баран во время течки.
– Играй, Фанурио! – кричал он. – Играй так, чтобы сама смерть подохла!
Смерть умирала каждое мгновение и вновь зажигалась жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют под деревьями с нежной листвой – тополями, елями, дубами, платанами и стройными пальмами, и еще тысячи лет они будут танцевать, а лица их будут охвачены желанием. Лица будут стареть, истлевать и возвращаться в землю, но выйдут из нее другие и заменят их. В мире всегда существует танцор с бесчисленными масками, бессмертный, которому всегда двадцать лет.
Юноша поднял руку, чтобы подкрутить усы, которых не было.
– Играй! – крикнул он снова. – Играй, Фанурио, милый, иначе пропаду!
Музыкант ударил по струнам, лира зазвучала, бубенцы зазвенели, юноша подпрыгнул, трижды дернул ногами высоко в воздухе и носками своих сапог подцепил белый платок с головы своего соседа, сельского полицейского Манолакаса.
– Браво, Сифакас! – кричали вокруг, а юные девушки затрепетали и опустили глаза. Но юноша уже плясал, молча, ни на кого не глядя, диковатый и строгий, прижав левую ладонь к тонкой и крепкой талии.
Вдруг танцы остановились, сюда бежал старый церковный сторож, Андрулио, с воздетыми к небу руками.
– Вдова! Вдова! Вдова! – кричал он срывающимся голосом.
Сельский полицейский Манолакас бросился первым, прервав танец. С площади видна была церковь, все еще украшенная миртом и лавром. Танцоры остановились, кровь прилила к головам, старики поднялись со скамеек. Фанурио положил лиру на колени, вытащил апрельскую розу из-за уха и вдохнул ее аромат.
– Где же она, старина Андрулио? – кричали все, кипя яростью. – Где она?
– Там, в церкви, только что вошла, проклятая; она несла охапку цветов лимона.
– Пошли туда, ребята! – крикнул полицейский, бросившись первым.
В эту минуту на пороге церкви появилась вдова с черной косынкой на голове. Она перекрестилась.
– Несчастная! Шлюха! Преступница! – кричали на площади. – Она совсем обнаглела! Она, обесчестившая всю деревню!
Одни, вслед за сельским полицейским, бросились к церкви, другие, что стояли выше, стали бросать в нее камнями. Кто-то попал ей в плечо. Женщина вскрикнула, прижала ладони к лицу и нагнувшись, устремилась вперед, пытаясь скрыться. Однако парни уже подбежали к дверям церкви, Манолакас вытащил свой нож.
Вдова подалась назад, пронзительно вскрикнув, согнулась пополам и побежала, спотыкаясь, чтобы укрыться в церкви. Но на пороге уже стоял старый Маврандони, уперев руки в косяки.
Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы ее рассыпались по плечам.
– Во имя Господа Бога! Из любви к Богу! – кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали:
– Убейте ее, ну! Убейте же ее!
Два парня бросились к ней, разорвав ее черную блузку, грудь белая как снег, обнажилась. Из раны на голове текла кровь на ее лоб, щеки и шею.
– Ради любви к Господу! Ради любви к Всевышнему! – кричала она, задыхаясь.
Струйки крови, сверкающая белизной грудь возбудили парней. Они выхватили ножи.
– Остановитесь! – крикнул Манолакас. – Она принадлежит мне!
Маврандони, все еще стоя на пороге церкви, поднял руку. Все замерли.
– Манолакас, – сказал он глухим голосом, – кровь твоего племянника взывает! Дай ей покой! Я спрыгнул с изгороди, на которую вскарабкался, и бросился к церкви, но, споткнувшись, грохнулся во весь рост.
В эту минуту мимо прошел Сифакас. Он наклонился, ухватил меня за шиворот, как котенка, и поставил на ноги.
– Чего тебе здесь надо, форсун? – сказал он. – Убирайся отсюда!
– Тебе не жаль ее, Сифакас? – спросил я. – Сжалься над ней.
Дикий горец рассмеялся:
– Что я, баба, чтобы жалеть! – ответил он. – Я мужчина!
И в один миг он уже был во дворе церкви. Я ринулся ему вслед.
Все окружили вдову. Наступила тишина. Слышно было только сдавленное дыхание несчастной жертвы.
Манолакас перекрестился, шагнул вперед и занес свой нож. Наверху, прижавшись к изгороди, радостно визжали старухи, девушки закрыли лица платками.
Вдова подняла глаза, увидела над собой нож и завыла, как зверь. Она соскользнула к основанию кипариса и втянула голову в плечи. Волосы ее рассыпались по земле, блестящие, шелковистые.
– Взываю к справедливости Господа! – воскликнул, перекрестившись, старик Маврандони. В это мгновение за нашими спинами раздался грубый голос:
– Опусти свой нож, убийца!
Все в изумлении обернулись. Манолакас поднял голову – перед ним, размахивая руками стоял Зорба.
– Скажите, и вам не стыдно? – со злостью крикнул он. – Какие смелые! Целая деревня собралась, чтобы убить одну женщину! Вы опозорите весь Крит, поостерегитесь!
– Занимайся своими делами, Зорба! И не лезь в наши! – взревел Маврандони. Повернувшись к своему племяннику, он сказал:
– Манолакас, во имя Христа и Пресвятой Девы, покарай ее!
Манолакас рванулся. Схватив вдову за руку, он бросил ее на землю и, придавив коленом, замахнулся ножом. Зорба кинулся к Манолакасу и своей обмотанной большим платком рукой попытался вырвать нож.
Вдова поднялась на колени, надеясь спастись, но жители деревни держались плотным кольцом вокруг двора; увидев, что вдова пытается убежать, они двинулись вперед, и круг сузился.
Тем временем Зорба молча боролся с полицейским, бловкий, решительный, хладнокровный. Стоя около двери, я с ужасом следил за дракой.
Лицо Манолакаса посинело от злости. Сифакас и еще один великан спешили ему на помощь. Но рассвирепевший Манолакас, дико вращая глазами, закричал
– Назад! Назад1 Не подходи!
Озлобленный, он снова бросился на Зорбу, ударив его, словно бык, головой.
Зорба молча закусил губу. Он зажал как в тиски, правую руку деревенского полицейского и отстраняясь то влево, то вправо, уклонялся от ударов головой. Рванувшись, обезумевший Манолакас вонзился зубами в ухо Зорбы и потянул что есть силы. Потекла кровь.
– Зорба, – воскликнул я в ужасе, бросаясь ему на помощь.
– Уходи прочь, хозяин! – крикнул он мне. – Не вмешивайся в это дело!
Кулаком он нанес страшный удар в низ живота Манолакаса. Дикий зверь тотчас выпустил добычу. Зубы его разжались, освобождая наполовину оторванное ухо. В посиневшем лице не было ни кровинки. Одним ударом Зорба повалил Манолакаса наземь; вырвав у него нож, он сломал его пополам.
Зорба платком отер кровь, текшую из уха, вытер потное, забрызганное кровью лицо. Потом он выпрямился, огляделся опухшими красными глазами и крикнул вдове:
– Встань, пойдем со мной!
И он направился к воротам.
Вдова поднялась, собрав все свои силы, чтобы кинуться за ним. Но она опоздала. На нее, подобно коршуну, набросился старый Маврандони. Опрокинув ее, он накрутил на руку длинные черные волосы и одним взмахом ножа отсек ей голову.
– Я возьму грех на себя! – крикнул он и бросил голову жертвы к порогу церкви, после чего перекрестился. Зорба обернулся и в ярости вырвал клок волос из своих усов. Я подошел, сжал ему руку. Он посмотрел на меня, две крупные слезы повисли на его ресницах.
– Пойдем отсюда, хозяин! – произнес он сдавленным голосом.
В этот вечер Зорба отказался от еды: «Всё сжалось, ничего не лезет». Он промыл ухо холодной водой, намочил кусочек ваты в раки и наложил повязку. Сидя на своем матрасе, он обхватил голову руками и о чем-то думал.