Костя, наверно, знал об этом, потому что пришел ко мне и сел на мою постель.
— Котенка накормила? — спросил он.
— Накормила.
— Люблю животных, — сказал он, — Я даже одно время хотел перейти на биофак. А потом раздумал.
— Почему?
— Там опыты ставят на кроликах, а я бы не смог. Вообще я рад, что учусь на филологическом. Лотом у нас будет фольклорная практика. Мы поедем в Архангельскую область.
— И Светлана поедет?
— Возможно. Должен тебе сказать, ты не права в отношении Светланы.
— А я ничего и не говорю.
— Нет, ты как-то враждебно к ней относишься. А она очень незаурядная, вот ты сама увидишь, когда узнаешь ее поближе.
— А зачем мне узнавать ее поближе? Ведь она твоя знакомая, а не моя.
— Ну ладно, спи! — сказал Костя. — Я пошел заниматься.
Он потушил свет и ушел в свою комнату, а я попыталась заснуть, но не могла. Болело горло. Я старалась убедить себя, что мне это только кажется, — не хватало мне еще только заболеть. Но горло болело, и когда я глотала, боль отдавала в ухо. Я никак не могла согреться под ватным одеялом, крутилась с боку на бок. Наконец укрылась с головой и свернулась калачиком. Хоть бы кто-нибудь из близких был сейчас с нами. Но у нас почти не было родственников — только папин брат, который жил в городе Махачкале. У мамы, правда, была закадычная подруга тетя Лена, но она недавно получила квартиру в Бескудникове, и у нее еще нет телефона. Что теперь делает папа? Получил ли он нашу телеграмму? Или, ни о чем не подозревая, снимает своих котиков и вовсе не думает о нас?
Кажется, я заснула, но проспала совсем недолго. Меня разбудила боль в ухе. Я зажимала его рукой, накрывала подушкой, но ничего не помогало. Как будто кто-то изнутри колол мне ухо тупой иголкой. Я корчилась от боли и наконец не выдержала. Позвала Костю. Он, как видно, еще не ложился — ведь у него завтра урок, а Костя не мог идти не подготовившись. Это я всегда надеялась на авось. У Кости был совсем другой характер.
— Ты что? — спросил он.
— Ухо болит, — еле смогла произнести я. Говорить и то было больно.
Костя обмотал мою голову мохеровым платком и смерил мне температуру.
— Тридцать девять и шесть, — сказал он озабоченно и добавил: — Ты только не психуй. Я сейчас посмотрю у мамы. Там, кажется, где-то лекарства.
Он долго шарил в маминой комнате и наконец вернулся с коробкой из-под печенья, в которой мама хранила лекарства.
— Только я ни черта в них не понимаю, — признался он. — Ты не помнишь, что дают при высокой температуре?
— Не помню, дай хоть какое-нибудь, может, как раз то.
— Какое-нибудь нельзя. — Он стал перебирать лекарства. — «Раунатин». Не то. «Папаверин». Тоже не то. Нужен аспирин, а его как раз нет. А! Вот! Анальгин. Это обязательно прими, ухо перестанет болеть. Что бы тебе такое дать, чтобы сбить температуру? Стой, я сейчас Женьке позвоню.
— А который час?
Костя взглянул на часы.
— Половина третьего. Да, дьявол!.. Неудобно. А впрочем, почему неудобно? Друг он мне или не друг?
Он положил коробку на стол и ушел на кухню, где телефон.
Наверно, долго никто не отвечал, да это и понятно. Но потом все-таки взяли трубку.
— Извините, пожалуйста, — услышала я Костин голос. — Можно Женю? Это Костя. Да, случилось. Ладно, я подожду… Женька, это я. Тут такое дело… Ирка заболела… Мама в больнице. Ты в лекарствах соображаешь что-нибудь? Надо температуру сбить. Тридцать девять и шесть. Да?.. Ладно, жду. Спасибо… Он сейчас приедет и сестру с собой захватит, — сообщил Костя, вернувшись ко мне. — Она же у него на медицинском, я и забыл.
— А ты ее знаешь?
— Конечно, знаю. Еще со школы.
— А она красивая?
— Так, ничего особенного. Ну как ухо?
— Меньше болит.
— А хочешь, я музыку заведу? Что-нибудь под настроение.
Он принес из своей комнаты проигрыватель и пластинку.
— Вот. «Грустный вальс» Сибелиуса. Слышала когда-нибудь?
— Не помню.
Он включил проигрыватель и положил пластинку на диск.
Полилась музыка, сначала безмятежная, потом все более и более тревожная. События сегодняшнего дня снова нахлынули на меня. Как будто это о нас высоко и горестно пели скрипки, о нашем несчастье, о том, как мы бежим по улицам, и беда наша бежит за нами, и сердце разрывается от ужасного предчувствия, от страха, от неизвестности.
Я почувствовала, что плачу — уж в который раз сегодня! — но эти слезы были, кажется, самыми мучительными, потому что скрипки плакали вместе со мной, переворачивали душу, кричали о нашем горе.