И я решил не упустить такое счастье. Подсторожил на выходе. И, охваченный восторгом:
– Извиняюсь, Пиджакова – это вы?
Когда я «Пиджакову» произнес, у меня аж закружилась голова.
Чтоб оставаться честным до конца, в первую голову я объяснился ей в любви как Пиджаковой. Затем как Мэри. А уж потом, конечно, и как девушке.
Она сказала:
– Извините, но я замужем.
Но кого же это остановит?! Для поддержанья разговора я заметил:
– А у вас волшебная фамилия, – что правда.
Мэри засмеялась:
– Пиджакова – я ведь только по фамилии.
– А в жизни?
– А в жизни… Урожденная я Бляхман (о ужас: она Бляхман! Тут уже и Мэри не спасет). А Пиджакова – это я по мужу…
К Пиджаковой я, конечно же, потух. Сама крошечная, лицо бледное такое, не иначе как она больная.
Любить ее мужа Пиджакова – в мои планы уже не входило.
Один старичок отправился в кино. Фильм был такой страшный, что своим тонким голоском старичок несколько раз пискнул:
– Мама! – но достаточно слышно.
Кто-то зароптал – и вспыхнул свет. Дежурная по залу громко выдала:
– Выведите ребенка из зала!
Но вместо ребенка сидел сконфуженный старичок, у которого мамы давно уже не было. Народу в зале было немного, человек десять, и дежурная его легко расшифровала. Тут бы: мол, пожалуйста, на выход. Но она почему-то смутилась, а потом, преодолев волнение, сказала:
– Вы извините. И можете даже остаться. А если что – кричите, хорошо?
– Значит, будет еще страшно? – осведомился тревожно старичок.
– Будет, – сказала дежурная по залу. – Страшно будет обязательно. Даже еще страшнее, мы-то знаем. Но вы не бойтесь, я же сяду рядом…
С Лениным в мешке
Кто не мечтает, чтоб их дети были счастливы! Чтоб если сын – так наконец женился. Мои же мама с папой – спят и видят. Чтоб женился. А не спят – так сразу начинают. Узнав, что отправляюсь по России, уцепились:
– Привези уже кого ты хочешь, но только чтоб один не возвращался!
И видит Бог – что я вернулся не один.
А было так.
Я ездил и смотрел, смотрел и ездил, по самую глубинку зарываясь… И однажды, загуляв… Случилось вот что.
Электричка Кинешма – Москва. Ну то, что в российских электричках стихами-песнями обслуживают публику, – известно. Стихи и песни – это еще ладно! В каждой электричке – есть еще и штатный сумасшедший.
Едем – непривычно что-то тихо, что-то я давно не видел психов, целый час! Вдруг из тамбура разносится:
– Ой, убили! Ой, уби-ли! – женщина кричит, стенает, воет. (Вздрогнул я – и, оказалось, не напрасно: эта женщина уже вошла в вагон.) – Ой, уби-ги-ли! Ой же и уби-ги-ли! Ручки оборвали, ножки… – в глазах ее кошмар. – Все тело порубили-порубили, посекли! В землю закопали! – тут ее лицо преобразилось, просветлело, и она продолжила, ликуя: – А сам живо-ой! А сам живехонький! – и тут же спохватилась: – Вы о нем не слышали? Ну что вы! Александр Капралович Матятин! Перламутровые ушки, глазки домиком…
И идет по направлению ко мне. Уже я Бога умолял: пускай пройдет. Пускай не останавливаясь – мимо… Потом я понял: точно остановится. И точно:
– А можно рядом с вами отдохнуть?
Я, обреченно:
– Ну уже садитесь…
У нас в Донецке столько сумасшедших – глаза разбегаются. Но Россия обскакала нас и в этом. И два часа она мне в эксклюзивном исполнении:
– Вы еще не слышали? Что Матятина убили? – доверительно. – Ручки-ножки…
– Оборвали.
– В землю…
– Закопали!
– Это факт! А сам…
– А сам живой, а сам живехонький!
Диалог выписывался чудный: все сходилось. Она видит, неформально ненормальная, рядом с ней – ее единомышленник:
– Послушайте! – схватив меня за руку. – Как же с вами интересно, ну вообще! – и про «убили» повторила раза три. Вдруг спохватилась: – Извините, выхожу!
Бог послал мне этой дамы остановку…
Тут вижу – по проходу движется мужик. И щедро сыплет мимикой лица. Жара, но шапка зимняя, с ушами, а на лбу – очки электросварщика. Все ясно. История болезни – на лице. А за его спиной – большой мешок. Согбенный, он идет и приговаривает (а там все окают, Поволжье там кругом, там без этого нельзя, чтоб не поокать):
– Отдам бюст Ленина в хорошие руки! Отдам бюст Ленина…
И ему же веришь: он отдаст, да так, что ты попробуй не возьми!
Думаю: минуй нас пуще всех напастей… Приближается:
– Отдам… Отдам бюст Ленина в хорошие… – бубнит.
Чую, он сейчас притормозит. Ох, притормозит, я это чую! Я потупился – тупее быть не может! Я уткнулся в книжку вверх ногами. Я старался лишне не дышать. Чтобы быть как можно незаметней. И Бога опять, как с дамой, озадачиваю: чтоб мужик… Чтоб прошел он уже мимо наконец! Бог прошел – мужик остановился. Надо мной. Опустил мешок. Но есть еще последняя надежда: он передохнёт (мешок тяжелый) – ну и пойдет себе опять, палимый солнцем. Я притаился из последних сил…