Я вставал. Анализировал ошибку. Вносил коррективы в тактику. И снова бросался в бой. Во мне не было ни страха, ни отчаяния. Лишь холодный, исследовательский интерес. Я был ученым, а мое собственное тело и душа — подопытным материалом.
Я умирал десятки раз. От быстрого укола в сердце, который симулякр Хакона наносил с такой точностью, что я даже не успевал почувствовать боль. От брошенного топора, который с хрустом ломал мой позвоночник, парализуя меня за мгновение до смерти. От удушения в его железной хватке, когда он просто поднимал меня в воздух и смотрел, как жизнь уходит из моих глаз. Боль была реальной, но она была лишь переменной в уравнении. Она не затрагивала мою суть. Я был неуязвим.
Я так думал.
Все изменилось после сто пятьдесятой смерти.
Симулякр Хакона, казалось, адаптировался. Или, может, такова была программа этого личного ада. Он перестал просто убивать меня. Он начал меня унижать.
В сто пятьдесят первом бою он не стал меня атаковать. Он просто стоял и смотрел, как я, задыхаясь, провожу свои атаки. Он уклонялся от моего «Роя Углей» с ленивой, оскорбительной грацией, отступая ровно настолько, чтобы последний уголек погас в сантиметре от его сапога. Он отбивал мой усиленный «Пожирателем Душ» клинок плоской стороной своего меча, с таким звуком, будто отмахивался от назойливой мухи.
А потом он обезоружил меня. Одним быстрым, неуловимым движением он выбил меч из моих рук. «Пожиратель Душ» с лязгом отлетел в сторону. Я остался перед ним с голыми руками.
Он не стал меня убивать. Он просто стоял и смотрел на меня. С той же самой презрительной усмешкой. Усмешкой, которая говорила: «Ты — ничто. Ты даже не стоишь моего удара. Ты просто насекомое, которое забавно давить».
И в этот момент что-то внутри меня треснуло. Ледяная броня моего статуса, моя защита от мира, дала первую, тонкую, как волос, трещину. Сквозь нее просочилась эмоция. Не страх. Нет. Нечто гораздо более примитивное и детское.
Обида. Жгучая, унизительная обида.
— Дерись! — закричал я, и мой голос сорвался, став тонким и мальчишеским. — Дерись, трус!
Он усмехнулся и, сделав шаг вперед, просто ударил меня кулаком в лицо. Несильно. Не как воин. А как взрослый, который наказывает непослушного ребенка, ставя его на место.
Я открыл глаза. Но на этот раз что-то было иначе. Холодная уверенность исчезла. На ее месте была звенящая, тревожная пустота. Трещина в моей броне осталась.
И в сто пятьдесять втором бою я впервые почувствовал это. Когда его меч со свистом летел к моему горлу, я почувствовал, как мое сердце сжалось от ледяного, первобытного страха. Это ощущение было настолько неожиданным и чужеродным, что я замер на месте, парализованный не его атакой, а своим собственным, забытым чувством.
Страх стал моим новым спутником. Он был ядом, который просачивался через трещину в моей душе, отравляя все. Мой холодный анализ утонул в нем. Моя тактика рассыпалась.
Я начал совершать глупые, детские ошибки. Путал заклинания. Забывал про стойку. Мои руки дрожали, и меч казался чужим и неподъемным. Я больше не был хищником, изучающим жертву. Я был жертвой, которая в панике мечется перед хищником.
Хакон убивал меня теперь играючи. Легко. Небрежно. Он больше не видел во мне даже интересного противника. Он видел лишь сломленную игрушку.
На сто сто шестьдесят пятьом поражении я был сломлен окончательно. Я стоял посреди серой равнины, израненный фантомной болью, опустошенный. Он снова обезоружил меня и медленно пошел ко мне. Я не двигался. Я просто смотрел на него, и мое тело била мелкая, неконтролируемая дрожь. Я больше не мог сражаться. Я не хотел. Я хотел, чтобы это просто закончилось.
Он остановился в шаге от меня. И заговорил. Впервые. Его голос был идеальной копией голоса настоящего Хакона — тихий, холодный, полный презрения. — Ты все еще здесь, червь? — спросил он. — Я думал, ты уже понял. Ты — ничто.
Эти слова были не мечом. Они были молотом, который с оглушительным треском разбил плотину моей защиты.
— Ты был ничем в своем прошлом мире. И ты остался ничем в этом. Ты просто пыль. Пустое место.
Все, что я так долго сдерживал, вся боль, вся потеря, весь ужас резни, вся моя прошлая и настоящая беспомощность — все это хлынуло наружу.
Я упал на колени. Меч выпал из моих ослабевших рук. Лицо исказилось гримасой, которую я не мог контролировать. И из моей груди вырвался звук, которого я не издавал с тех пор, как был беспомощным калекой в прошлой жизни.
Я заплакал.
Это не были тихие слезы. Это были уродливые, отчаянные, громкие рыдания сломленного ребенка. Ребенка, у которого отняли все. Дважды. Я рыдал от беспомосилия, от страха, от осознания своей полной, абсолютной ничтожности перед лицом настоящего врага. Я сжался в комок на серой, безразличной земле этого измерения и просто выл, как раненый зверек.