Финальные слова утонули в диком, восторженном реве. Наемники вскочили на ноги, вскидывая оружие, их лица, освещенные пламенем костров, были похожи на маски демонов. Они предвкушали кровь, золото и крики.
Хакон смотрел на свою стаю с холодным удовлетворением. Да, они были животными. Но это были его животные. И он собирался спустить их на мирное, ничего не подозревающее стадо овец.
Я сидел на крыльце нашего дома, глядя, как солнце опускается за верхушки деревьев, окрашивая небо в цвета плавленого золота и крови. Тело гудело после очередной тренировки с Каэланом. Мышцы горели приятной усталостью. День был прожит правильно. Но душа была беспокойна.
Я смотрел на свои руки. Ладони восьмилетнего мальчика, покрытые сетью твердых мозолей. Эти руки уже умели держать меч. Эти руки умели вызывать огонь. Они были инструментами силы, инструментами выживания. Но глядя на них, я думал не о будущем, а о прошлом.
Внезапно, с пронзительной ясностью, я вспомнил другие свои руки. Бледные, слабые, с тонкими пальцами, которые не знали ничего тяжелее пульта от телевизора или компьютерной мыши. И я вспомнил то фантомное, давно забытое чувство мертвых ног. Пустоту ниже пояса. Холодный металл инвалидного кресла, который был моим вечным спутником, моей тюрьмой.
Воспоминания нахлынули без моего разрешения. День рождения. Мне тогда исполнилось пятнадцать. Я сидел в своей комнате целый день, глядя на дверь. Ждал. Но никто не вошел. Я слышал, как в гостиной смеются мои старые родители, смотря какую-то комедию. Они не были злыми. Они просто... устали. Устали от сына-калеки, от несбывшихся надежд, от чувства вины. Я перестал быть для них человеком. Я стал обязанностью, которую они исполняли все более небрежно. Они забыли.
И в этом не было трагедии крика. Была лишь тихая, удушающая трагедия забвения.
Из дома вышла мама. Она несла мне кружку теплого молока с медом. Ее движения были уже не такими легкими, как раньше. Она двигалась осторожно, бережно неся не только кружку, но и новую жизнь внутри себя.
— Ты чего застыл, совенок? — мягко спросила она, садясь рядом. — Замерз, небось?
Она протянула мне молоко. Я взял кружку, и наши пальцы соприкоснулись. Ее рука была теплой, настоящей. Я посмотрел на ее лицо, на котором пролегли новые морщинки усталости, но глаза светились таким тихим, безмятежным счастьем. Я вспомнил, как отец вчера, думая, что я сплю, встал ночью и укрыл меня одеялом, которое я скинул во сне. Он ничего не сказал, просто постоял мгновение и вышел.
Простые, будничные жесты. Незаметные проявления любви. То, чего я был лишен целую вечность. То, что я получил здесь сполна.
Я сделал глоток молока. Оно было сладким, пахло домом, заботой. И на фоне этой простой, земной теплоты, фигура Системы, давшей мне все это, показалась мне еще более непостижимой.
«Кто ты? — мысленно спросил я у пустоты, в которой иногда вспыхивали синие экраны интерфейса. — Безразличный бог? Всемогущий экспериментатор? Демон, играющий со сломанными душами? Ты вырвал меня из тихого ада апатии и бросил в жестокий мир, где в любой момент меня может убить гоблин или наемник. Ты дал мне тело, способное чувствовать боль так же остро, как и силу. Зачем? Какова цена этого дара?»
Ответа не было. Никогда не было. Система была идеальным инструментом, но молчаливым партнером. Она давала возможности, но не давала объяснений.
Но глядя на силуэт матери на фоне заката, я понял, что мне и не нужны объяснения. Какова бы ни была цена, я уже согласился ее заплатить. Потому что награда была несоизмеримо выше.
Награда — это тепло ее руки. Это молчаливая гордость в глазах отца. Это глухой стук новой жизни, обещающей будущее.
В прошлой жизни меня забыли. Я был ошибкой, статистической погрешностью, о которой проще было не вспоминать. В этой жизни я стану тем, кого невозможно будет игнорировать. Я стану их опорой. Их крепостью. Их щитом.
Даже если для этого мне придется стать мечом, направленным против всего остального мира.
Я допил молоко. Внутри разлилось тепло. Тревога ушла, сменившись холодной, как сталь моего меча, решимостью. Впереди была работа. Много работы.