«Что за... — пронеслось в мыслях у Терона. Он исцелял сотни людей, но с таким сталкивался впервые. — В теле ребенка... такой мощный, хоть и неразвитый, дар. И судя по остаточной ауре вокруг него... это огонь. Чистый, стихийный огонь. Он не просто выживший. Он — маг».
Когда он закончил, мое дыхание выровнялось. Физически я был почти здоров, не считая слабости и синяков. Терон поднялся и подозвал капитана Грейвса.
— Капитан, вам стоит на это взглянуть. — Он будет жить? — спросил Грейвс, глядя на меня. — Будет. Я исцелил его тело. Но что делать с его душой, я не знаю. Он единственный выживший во всей деревне. Но это не все. — Говори, — поторопил его Грейвс. — Он маг, капитан. Стихийник. Огненный. Судя по всему, с врожденным даром огромной силы. Я никогда не видел такого потенциала в ребенке.
Грейвс надолго замолчал. Его взгляд, скользнувший по мне, изменился. В нем пропала жалость, появилось что-то иное — прагматичная оценка. — Маг, — повторил он. — Необученный. В этой глуши. Это меняет дело. Мы не можем его здесь оставить. И не можем отдать его местному барону. Такие, как он — достояние Короны.
— Я согласен, — кивнул Терон. — Его дар без обучения может стать проклятием — и для него, и для окружающих. Ему нужен наставник. Ему нужна Академия.
— Значит, решено, — подвел итог капитан. — Он поедет с нами. В столицу. Подготовьте носилки. Этот мальчик — больше не просто сирота. Он — ценный ресурс королевства.
Они не знали, что, пока они решали мою судьбу, я проживал свою собственную, отдельную вечность.
Пустота
В моем внутреннем мире не было ни света, ни тьмы. Была только пустота. Холодная, вязкая, беззвучная. Я не был телом. Я был точкой сознания, плавающей в этом бесконечном ничто. И единственным, что существовало вместе со мной, был отпечаток последнего системного уведомления, выжженный на изнанке моего разума: [КВЕСТ ПРОВАЛЕН: "Щит Семьи"].
Сначала была апатия. Полное, всеобъемлющее безразличие. Они мертвы. Я провалился. Мир рухнул. И что? Это было похоже на мою первую смерть. Такая же тихая, бессмысленная точка в конце предложения.
А потом пустоту начали пронзать воспоминания. Острые, как осколки стекла.
Вот отец учит меня, как правильно держать топор. Его большая, мозолистая рука накрывает мою, направляя движение. От него пахнет деревом и силой. Он смотрит на меня с гордостью. «Ты — моя опора, сынок».
Вот мать поет мне колыбельную, когда я болею. Ее голос тихий и немного уставший. Она гладит меня по волосам, и ее прикосновение изгоняет любую боль. «Все будет хорошо, мой милый».
Вот Каэлан усмехается, когда я впервые умудряюсь парировать его удар. «Неплохо, щенок. Из тебя может получиться толк».
Эти образы были невыносимо яркими и теплыми. И от этого было еще больнее. Боль вырвалась наружу, и апатия сменилась агонией. Эта боль была иной, чем от сломанных костей. Она была глубже. Она была в самой душе.
И вслед за ней пришла память из другого мира. Память о холодной комнате. О тишине. О забытом дне рождения. О глухой стене безразличия. И я понял страшную, космическую иронию своей судьбы.
Там, в прошлой жизни, у меня отняли тело, но оставили семью, которой я был не нужен. Здесь мне дали идеальное тело и семью, которая любила меня больше всего на свете. А потом отняли ее. Отняли так жестоко и окончательно, что прошлая жизнь показалась мне милосердным сном.
— ЗА ЧТО?!
Мой беззвучный крик разорвал тишину моего внутреннего мира. Я не мог больше этого выносить. Взрослый, циничный разум Кирила не выдержал. Он сломался под тяжестью горя восьмилетнего Кайла.
Я сжался в комок в этой пустоте, обхватив колени руками. И я заплакал. Не слезами ребенка. А слезами души, которую предали дважды. Я плакал от ярости, от бессилия, от чудовищной, вселенской несправедливости. Я рыдал по отцу и матери, по нерожденному брату или сестре, по Каэлану, по своей рухнувшей жизни.
— Лучше бы ты оставил меня в том кресле! — кричал я в пустоту, обращаясь к безликой Системе. — Лучше бы я просто умер там! Ты дал мне надежду только для того, чтобы с наслаждением вырвать ее с корнем!
Мой крик превратился в вой, а затем в тихое, удушающее рыдание. Я тонул в своем горе.
И в самый темный момент этого падения я почувствовал это. Что-то чужеродное. Нежное, настойчивое тепло, которое просачивалось в мою ледяную пустоту. Оно не лечило душу. Нет, такие раны не лечатся. Но оно было как рука, протянутая тонущему. Оно давало опору. Не давало провалиться в окончательное безумие.