Железнодорожная станция, от которой уполз Николай, стояла в лесистых горах. По ущельям и распадкам, двигаясь по ночам, Крысин быстро ушёл от людей и догоравшей внизу войны. В пути он наткнулся на брошенную лесную сторожку, на чердаке которой обнаружил много старой одежды, в том числе полосатую лагерную куртку. И сразу родилась легенда: он был в партизанах, попал в плен к немцам, был увезён в Германию на завод (обстоятельства такой жизни можно и не выдумывать — он слишком хорошо знал их), бежал и много дней шёл на восток, встретил по дороге отступающих немцев, они ранили его…
Ранили. Для убедительности действительно нужны были свежие раны. Человеку, прошедшему через столько испытаний (плен, завод, побег) без свежих ран было нельзя. И Николай решил сам нанести себе ранения.
Эта мысль принесла ему даже какое-то удовлетворение. Он и в самом деле слегка подстрелит самого себя, немного казнит себя — хотя бы за то, что заснул тогда в карауле, за то, что, не выдержав жизни в похоронной команде, перешёл к немцам, за то, что согласился пойти служить к Гюнше… Ведь он же идёт к своим — надо же ему как-то наказать себя, надо как-то казнить свою полицейскую душу, казнить себя для самого себя, для Москвы казнить, для Преображенки. Может, бог за это и немного простит его, снимет с него часть греха — не весь грех, хотя бы часть…
Он почувствовал, что находит во всех этих словах какие-то новые силы для своей возможной будущей жизни. Он как бы уже оправдался в чём-то перед самим собой, уже что-то смыл с себя…
Да, да, надо наконец казнить самого себя. Не очень сильно, слегка. Но казнить. Чтобы полегчало. Чтобы не люди казнили его, а он сам себя. Надо уязвить себя физической болью за сытые месяцы у Гюнше и за всё остальное. Надо прийти к богу не только со своей хитростью и ловкостью, но и с мучением. И бог снимет с него, с Николая Крысина, часть прошлого. Бог же видит всё, его же не обманешь…
Он переоделся в найденную на чердаке старую одежду, поддев вместо нательной рубахи полосатую куртку (своё, немецкое, сжёг во дворе на костре), вошёл в сторожку, наглухо закрыл все окна и дверь, сел на пол, крепко прижался спиной и затылком к стене, положил на дуло автомата безымянный палец и мизинец правой руки, горько вздохнул, зажмурился и нажал спусковой крючок указательным пальцем левой руки…
Очередь прозвучала тихо, но боль вырвала из руки автомат — он отбросил его и закричал, но тут же задавил в себе крик, подавился им, захлебнулся болью, сполз спиной и затылком по стене на пол, лёг на бок, поджал колени… В глазах ширились зелёные круги боли, боль жгла затылок, рвала на куски правую руку, жалила сердце… Отпустила, прицелилась и ударила в переносицу. И Николай Крысин потерял сознание.
Он очнулся от сырости — открыл глаза и увидел, что лежит щекой в луже собственной крови. Правая рука находилась около лица. Он отодвинул её — боль зашевелилась в плече. Мизинец и безымянный висели на коже, обнажив две раздробленные костяшки. Вся правая рука была похожа на раздавленную лягушку.
Крысин сел, поднял левой рукой правую ко рту, взял зубами висевшие на коже пальцы и сильно дёрнул…
Боль прыгнула на сердце, опять ударила в переносицу, и он снова потерял сознание, успев последним усилием выплюнуть изо рта два своих пальца, выхаркать сгусток своей крови, чтобы не задохнуться от него в беспамятстве (он успел подумать об этом), чтобы не подавиться собственными пальцами — бывшей частью своей руки, которую он сам почти отгрыз от себя.
…Когда несколько дней спустя в маленький горный городишко, который недавно заняла советская воинская часть, вошёл, опираясь левой рукой на палку, как на костыль, измученный, истерзанный человек в изорванной одежде, с исхлёстанным, исцарапанным ветками деревьев лицом, неся перед собой на перевязи, как убитого ребёнка, огромную окровавленную культю правой руки, первые же встретившие его советские солдаты сразу отвели раненого в санчасть. Тем более что он оказался своим, русским человеком, бежавшим из плена.
Военфельдшеру второго ранга, первым осмотревшему Крысина, Николай подробно рассказал свою легенду, добавив только, что несколько дней назад встретил в горах банду бандеровцев и один из них чуть было не убил его в упор, но он, Крысин, успел схватить рукой дуло автомата и отвести его в сторону, но очередь срезала два пальца… Полосатая куртка с подлинным номерным знаком и партизанская справка, извлечённая из грязных кальсон (других документов на заводе в Германии, естественно, сохранить не удалось), устранили у военфельдшера подозрение, что перед ним «самострел». Кроме того, в том соединении, на которое вышел Крысин, незадолго до этого погиб особист — убили действительно скрывавшиеся в окрестных горах бандеровцы. Это, во-первых, придало рассказу Крысина о пальцах дополнительную достоверность, а во-вторых, сыграло главную роль в его дальнейшей судьбе: никто не взял «на карандаш» главную часть всей истории — плен. И когда Крысина, как потерявшего много крови, отправили в большой полевой госпиталь, в сопроводительных бумагах о плене упоминалось, как об очень незначительном эпизоде, зато партизанская справка красовалась на первом месте.