С тех пор прошло пятнадцать лет. Позади миллион километров воздушных дорог, жаркие спортивные схватки в разных городах и странах, больше сотни моих учеников «болеют авиацией»...
Наш костер догорает. Угли, только что светившиеся до рези в глазах ярко-красным рубином, тускнеют, покрываются пеплом. Мне вдруг стало почему-то немного грустно. Я замолчал.
— Дядя Володя, ну что же вы?
— Хватит, Дима. Уже поздно. Пора идти в лагерь.
Димка обиженно засопел носом.
— Ничего не поздно. Что я, маленький, что ли?
— Ну вот! Уже рассердился. О чем же тебе еще рассказать?
— Расскажите мне о таком... о взволнованном случае, ну... когда было опасно...
— Ты хотел сказать — о волнующем эпизоде в моей летной практике?
— Угу.
— За полтора десятка лет работы таких случаев было немало. Об одних вспоминаешь с юмором, о других — с грустью и болью. Расскажу о самом первом. Связан он с фигурой высшего пилотажа — «штопором»: снижением самолета по крутой винтовой траектории. По наклону продольной оси самолета к линии горизонта он подразделяется на крутой и плоский, как в прямом полете, так и в перевернутом, когда летчик висит в кабине на ремнях вниз головой. В свое время «штопор» был очень опасной фигурой и не раз приводил к печальным последствиям. Особенно плоский, так как самолет при этом попадал в неустойчивое положение и плохо слушался рулей, не выходя из вращения.
В 1954 году, летом, я заканчивал курс обучения в Кемеровском аэроклубе на старом, образца 1937 года, самолете УТ-2. Это была очень строгая машина, она легко входила в плоский «штопор» и поэтому требовала к себе отношения на «Вы». Однажды я полетел в качестве пассажира-наблюдателя в пилотажную зону. Самолетом управлял мой товарищ Борис Желонкин, наблюдателю же вмешиваться в управление категорически запрещалось. Борис набрал полторы тысячи метров и начал отрабатывать штопорные перевороты, однако с выводом у него ничего не получалось и мы раз за разом делали «бочку». Борис разозлился, и ему казалось, что я — причина всех неудач. УТ-2 не был радиофицирован и, чтобы объясниться, приходилось убирать газ и кричать, пересиливая свист воздуха и шум мотора. Слышу, Борис кричит мне из задней кабины:
— Какого черта вмешиваешься в управление!?
Зря, конечно, кричит — я и не думал вмешиваться и, чтобы показать, что я ему не мешаю, задрал ноги на приборную доску, а руки поднял вверх:
— На, смотри, как я тебе в таком положении буду мешать?
Борис в сердцах так резко дал рули на вывод, что самолет сделал сразу две «бочки» подряд и, бешено раскрутившись, вошел в плоский штопор. Мы быстро теряли высоту. Завертелась земля, катастрофически быстро падала высота. Перегрузка прижимала меня к сидению, мешая поставить ноги на педали. Я вдруг представил себе, во что мы превратимся через несколько секунд, и настроение мое упало ниже нуля.
Мой коллега бросил управление и занялся арифметикой, отсчитывая витки штопора: «7-8-9-10!». Видимо, вспомнил, что счет успокаивает. О том, что можно воспользоваться парашютами, мы с ним вообще как-то забыли. Наконец, поймав кое-как ногами педали, я дал рули на вывод, но... самолет продолжал штопорить. В чем же дело?! Лихорадочно вспоминаю наставления нашего инструктора Михаила Ивановича Яковлева, ругаю себя последними словами за то, что был невнимателен на занятиях, когда инструктор рассказывал нам о штопоре, — тогда я, помню, смотрел вверх и решал «научную» проблему, как садится муха на потолок — с «полубочки» или с «полупетли».
Мне удалось вывести самолет из штопора в ста пятидесяти метрах от земли — оставалось четыре секунды падения. Перевел я дыхание, осмотрелся вокруг, невольно отмечая про себя, что наш скромный городской пейзаж с его дымными заводскими трубами и не очень зелеными от пыли деревьями стал вдруг в тысячу раз милее и краше; развернул самолет на аэродром и, вспомнив, что мне запрещено вмешиваться в управление, «поболтал» ручкой влево-вправо — сигнал Борису взять управление. Самолет как-то бочком, кренясь с крыла на крыло, приближался к посадочным знакам. «Пора бы и на планирование переводить», — подумал я и невольно, вопреки своему желанию, одним только пальцем отжал ручку от себя. Мы начали снижаться, самолет рыскал влево-вправо, вверх-вниз, а я «незаметно» исправлял эти отклонения, ругая Бориса за растерянность. Вот уже осталось 10—7—5 метров. Помогаю выравнивать и думаю: «Уж тут-то я проявлю железную выдержку; пусть сам сажает, еще пожалуется инструктору, что я ему помогал».
Борис так ахнул самолет об землю, что от него с жалобным визгом отлетел хвостовой костыль. С горем пополам зарулили на «заправочную», трясущимися руками расстегнули привязные ремни, вылезаем из кабины, а Михаил Иванович уже тут как тут — нас поджидает. Набрал в свою могучую грудь побольше воздуха и вот-вот выразит нам свое «восхищение» за беспримерный полет, но, посмотрев на наши бледные физиономии и дрожащие ноги, медленно выдохнул, и ничего не сказав, повернулся и ушел. Борис наскочил на меня, заорал, заикаясь от пережитого страха: