Немного я все же наговариваю на себя. Иногда я решала дома задачи по алгебре и геометрии, вдруг возникали такие порывы. И поскольку знания мои оставляли желать лучшего, я обращалась с вопросами к отцу. Это не было блестящей идеей. Будучи в состоянии с легкостью все решить, но явно не обладая педагогическим даром, он начинал издалека, а именно с объяснения, что один плюс один будет два; спустя некоторое (довольно продолжительное) время мы переходили к тому, что два плюс один равно трем, и так далее. Я не выдерживала, хватала свои тетради, и это дополнительно отбивало у меня охоту к математическим наукам.
Литераторша меня терпеть не могла, при этом чувства ее были необъяснимы и взаимны, поэтому не стану называть ее имени, пусть останется безымянной, это будет моя месть.
Литературу я знала хорошо, и школьная программа, за редким исключением, была мною прочитана заранее. Официальная позиция на художественные произведения, бесконечное толкование образов и народности героев были мне неинтересны. Примитивные объяснения учительницы я не слушала. Видимо, догадывалась об этом и она, но уличить меня, как ни старалась, не могла. Она не вызывала меня весь месяц, чтобы потом вызвать несколько раз подряд, думая усыпить мою бдительность. Ее уловки не срабатывали, не действуя на меня и не выбивая из равновесия. Мне задавались каверзные вопросы по сюжету — она пыталась сбить меня с толку. Я отвечала не моргнув глазом.
За сочинения, будучи не в состоянии придраться к содержанию, она всегда выставляла мне нейтральную четверку, за грамотность же неизменно тройку.
Изучив выделенные красным ошибки, частью зачеркнутые в тексте ею же, но оставшиеся таковыми на полях, я подходила к ней и заявляла: «(Имя-отчество), вы неправильно отметили мне ошибки. Вы их зачеркнули, но все равно посчитали». «Горчакова, учитель тоже имеет право ошибаться», — каждый раз высокомерно отвечала она мне и никогда не исправляла оценку. Это всегда происходило прилюдно и повторялось с завидной регулярностью.
Так со своей грамотностью я имела тройку по письменным работам, но общую тем не менее четверку.
Кроме того, литераторша не выносила мои длинные волосы. Практически каждый урок начинался с ее громогласной реплики: «Горчакова, выйди из класса и заплети волосы». Хвост ее тоже не удовлетворял, нужна была обязательно коса, заколотая наверх. Видимо, в ее представлении именно таков был эталон ученицы. Сама она носила пучок и имела ярко-рыжие волосы. Я обычно выходила и не возвращалась. Иногда она игнорировала меня и мой хвост: должна же я была когда-то присутствовать на уроке. Причем, что смешно, единственная, кто еще имел длинные волосы, была Таня, но к ее хвосту литераторша не придиралась.
Сейчас, спустя столько лет, я понимаю, что ее так раздражало во мне. Мои распущенные волосы являлись для нее вызовом, который недвусмысленно звучал: я независима, я сама по себе, и ваша школьная муштра меня не касается. Может, я не во всем была права.
Историчка — вполне милая молодая женщина, появившаяся у нас классе в восьмом, но с одним недостатком или достоинством, смотря как к этому относиться, — она являлась нашим классным руководителем. Поэтому урок, как правило, начинался с обсуждения далеко не истории. Но преподавала она хорошо, была доброй, и оценки всем ставила вполне приличные.
Она только окончила институт, после которого сразу попала к нам, и в конце десятого класса позвала нас к себе на день рождения. Мы очень мило провели время, ей хотелось общаться с нами, а не со скучными занудами-преподавателями, бывшими в два раза старше ее. Но она ужасно боялась, что другие учителя узнают об этом ее демократическом, экстравагантном поступке. Заигрывание с учениками в нашей школе было отнюдь не в почете. И этот ее широкий жест омрачался постоянными вопросами, не рассказали ли мы кому-нибудь о том, что были у нее: Но все обошлось. Никто так ничего и не узнал.
Чаще всего мы звали ее просто Ирина, без отчества, которое я и не помню за ненадобностью, и могли позволить себе в ее присутствии других учителей называть прозвищами. Она это не одобряла, терялась, не зная как правильно реагировать, но и не особенно возражала.
Например, физичка была Коброй. Это соответствовало как ее характеру, так и внешности. Очень высокая и худая, она носила большие круглые очки в роговой оправе. Никто не обращал внимания на то, что у половины школы по физике стоит двойка не только в журнале (на каждом уроке их было не меньше шести-семи), но и за полугодие. Если бы нас за них отчисляли, школа давно опустела бы. И у меня, как и у многих, за одно из полугодий было «два», о чем я не особо сожалею. Часто, когда она вызывала меня, не утруждая себя выходом к доске, я просто говорила: не знаю. С меня стали брать пример другие. Никак не реагируя на это вопиющее заявление, Кобра, ни медля ни секунды, уткнувшись в классный журнал, вызывала следующего.