Ахматова утвердила малую форму, сообщив ей интенсивность выражения. Образовалась своего рода литературная «частушка». Это сказалось как на величине стихотворений, так и на их строении. Господствуют три или четыре строфы – пять строф».
Борис Эйхенбаум. «Анна Ахматова: Опыт анализа»
Какие странные словаПринес мне тихий день апреля.Ты знал, во мне еще живаСтрастная, страшная неделя.
Я не слыхала звонов тех,Что плавали в лазури чистой.Семь дней звучал то медный смех,То плач струился серебристый.
А я, закрыв лицо мое,Как перед вечною разлукой,Лежала и ждала ее,Еще не названную мукой.
Весна 1914
Царское Село
Так много камней брошено в меня,Что ни один из них уже не страшен,И стройной башней стала западня,Высокою среди высоких башен.Строителей ее благодарю,Пусть их забота и печаль минует.Отсюда раньше вижу я зарю,Здесь солнца луч последний торжествует.И часто в окна комнаты моейВлетают ветры северных морей,И голубь ест из рук моих пшеницу...А не дописанную мной страницу,Божественно спокойна и легка,Допишет Музы смуглая рука.
6 июня 1914
Слепнево
«Подошла я к сосновому лесу...»
Подошла я к сосновому лесу.Жар велик, да и путь не короткий.Отодвинул дверную завесу,Вышел седенький, светлый и кроткий.
Поглядел на меня прозорливецИ промолвил: «Христова невеста!Не завидуй удаче счастливиц,Там тебе уготовано место.
Позабудь о родительском доме,Уподобься небесному крину.Будешь, хворая, спать на соломеИ блаженную примешь кончину».
Верно, слышал святитель из кельи,Как я пела обратной дорогойО моем несказанном веселье,И дивяся, и радуясь много.
Июнь – июль 1914
Дарница – Слепнево
«Вижу, вижу лунный лук...»
Вижу, вижу лунный лукСквозь листву густых ракит,Слышу, слышу ровный стукНеподкованных копыт.
Что? И ты не хочешь спать,В год не мог меня забыть,Не привык свою кроватьТы пустою находить?
Не с тобой ли говорюВ остром крике хищных птиц,Не в твои ль глаза смотрюС белых, матовых страниц?
Что же кружишь, словно вор,У затихшего жилья?Или помнишь уговорИ живую ждешь меня?
Засыпаю. В душный мракМесяц бросил лезвие.Снова стук. То бьется такСердце теплое мое.
Июль 1914
Слепнево
«Бесшумно ходили по дому...»
Бесшумно ходили по дому,Не ждали уже ничего.Меня привели к больному,И я не узнала его.
Он сказал: «Теперь слава Богу,—И еще задумчивей стал.—Давно мне пора в дорогу,Я только тебя поджидал.
Так меня ты в бреду тревожишь,Все слова твои берегу.Скажи: ты простить не можешь?»И я сказала: «Могу».
Казалось, стены сиялиОт пола до потолка.На шелковом одеялеСухая лежала рука.
А закинутый профиль хищныйСтал так страшно тяжел и груб,И было дыханья не слышноУ искусанных темных губ.
Но вдруг последняя силаВ синих глазах ожила:«Хорошо, что ты отпустила,Не всегда ты доброй была».
И стало лицо моложе,Я опять узнала егоИ сказала: «Господи Боже,Прими раба Твоего».
Июль 1914
Слепнево
«Тяжела ты, любовная память!..»
Тяжела ты, любовная память!Мне в дыму твоем петь и гореть,А другим – это только пламя,Чтоб остывшую душу греть.
Чтобы греть пресыщенное тело,Им надобны слезы мои...Для того ль я, Господи, пела,Для того ль причастилась любви!
Дай мне выпить такой отравы,Чтобы сделалась я немой,И мою бесславную славуОсиянным забвением смой.
18 июля 1914
Слепнево
«В первых двух строчках здесь с совершенной точностью определено отношение жизни поэта к его творчеству, «человека» к «художнику». Человек сгорает в пламени своего переживания,– в данном случае, у Ахматовой, это переживание есть любовь; оно может быть иным, но, каково бы ни было по существу, соотношение останется тем же: внутреннее сгорание – и «песня» как его результат. «Священная жертва» его – он сам. Сам над собою заносит он жертвенный нож и знает, что если ему не «гореть», то и не «петь». Свою обреченность «гореть» Ахматова, как и всякий поэт, принимает раз и навсегда. В этом отношении первый, сказавший, что поэтом нельзя «сделаться», не договорил до конца: поэтом нельзя сделаться – и нельзя перестать быть. Кто в этом огне начал гореть – сгорит до конца.
Но «петь» он может и отказаться. Потому-то Ахматова не молится: «Угаси это пламя, Господи», – а только просит:
Дай мне выпить такой отравы,Чтобы сделалась я немой...
То есть: пускай я сгорю, но – молча. <…>
Анна Ахматова – поэт, и сама она свой долг выполнит, сгорит до конца. Но суждено ли ей сознать, что пора ей переменить голос ее песни, к костру своему позвать только тех, кто готов гореть, горящих, а не охладелых, голодных вечным духовным голодом, а не пресыщенных, довольных, благополучных?