Чтобы помочь себе, мы творим маленькие вымыслы, в высшей степени изощренные и индивидуальные сценарии, которые проясняют и формируют наш опыт. Запомненное событие становится вымыслом, структурой, способной вместить определенные чувства. Для меня это очевидно. Если бы не эти структуры, искусство было бы слишком личным и художник не смог бы его творить, а уж тем более – публика не смогла бы его воспринимать. Даже кино, самое объективное из всех искусств, создается способом монтажа.
Беннет спит. Лицом вверх. Руки по бокам. Мари Уинклман с ним нет. Я залезаю в свою постель, когда небо за окном начинает синеть. Я слишком счастлива, чтобы спать. Но что я скажу Беннету утром? Буду лежать в кровати, думая об Адриане, который только-только высадил меня и теперь наверняка безнадежно потерялся? Я в восторге от него. Чем больше он теряется, тем идеальнее он мне кажется.
Я просыпаюсь в семь и лежу в кровати еще два часа – жду, когда проснется Беннет. Он стонет, пукает и встает. Начинает одеваться в тишине, топает по комнате. Я пою. Я проскальзываю в туалет и обратно.
– Куда ты девался вчера? – беспечно спрашиваю я. – Мы тебя повсюду искали.
– Куда я девался?
– Ну да. Из дискотеки. Раз – и нет. Мы с Адрианом Гудлавом тебя повсюду искали…
– Вы меня повсюду искали? – Голос его звучал с горечью и саркастично. – Ты со своими «Liaisons Dangereuses»[151], – сказал он. Язык его споткнулся на французских звуках. Меня охватила жалость к нему. – Тебе придется придумать какую-нибудь историю получше.
Наилучшая оборона – это нападение, подумала я. Мещанка из Бата[152] советует неверным женам: всегда обвиняй своего мужа первой.
– Нет, ты мне скажи, куда это ты девался с Мари Уинклман.
Он посмотрел на меня мрачным взглядом.
– Мы были там – в соседнем зале – и видели, как вы практически трахались на танцевальной площадке. А потом вы исчезли…
– Вы были там?
– Прямо за перегородкой – сидели за столиком.
– Я не видела никакой перегородки.
– Ты не видела ничего, – сказал он.
– Я решила, что ты ушел. Мы полночи ездили – искали тебя. А потом вернулись. Мы все время терялись.
– Ну, это понятно. – Он откашлялся, как всегда, если нервничал.
Что-то наподобие предсмертного хрипа. Только приглушенного. В нашем браке это я ненавидела больше всего. Его кашель являлся лейтмотивом худших моментов.
Завтракали мы молча. Я, полусъежившись, ждала, что сейчас на меня начнут сыпаться удары, но Беннет больше ни в чем не стал меня обвинять. Сваренное вкрутую яйцо стукнулось о блюдце. Его ложка позвякивала в чашке кофе. В мертвой тишине, воцарившейся между нами, каждый звук, каждое движение казались преувеличенными, словно в снятых крупным планом кинокадрах. То, как он срезал кончик с яйца, вполне достойно эпического фильма в духе Энди Уорхола. Эта картина могла бы называться «Яйцо». Шесть часов движения мужской руки, ампутирующей кончик яйца. Замедленная съемка.
Его молчание теперь выглядело странным, думала я, потому что случались времена, когда он выговаривал мне за маленькие проступки: не успела вовремя сварить кофе утром, не смогла выполнить его поручение, не заметила дорожный указатель, когда мы ехали по незнакомому городу. Но вот теперь – ничего.
Он продолжал нервно откашливаться и вглядываться в яйцо со срезанным кончиком. Единственным его протестом был его кашель. Этот кашель напомнил мне один из худших моментов в нашей общей жизни. Первое Рождество нашего брака. Мы были в Париже. У Беннета была страшная депрессия, в которой он пребывал с первой недели нашей совместной жизни. Он ненавидел армию. Он ненавидел Германию. Он ненавидел Париж. Он, казалось, ненавидел меня, словно я виновата во всем этом и еще во многом другом. Ледники скорби уходили глубоко, глубоко под поверхность моря.
На протяжении всей поездки из Гейдельберга в Париж Беннет не проронил почти ни слова. Молчание – самый тупой из тупых инструментов. Оно, кажется, всаживает вас в землю. Оно вбивает вас глубже и глубже в ваше чувство вины. Оно рождает в вашей голове голоса, которые обвиняют вас куда как более угрожающе, чем любой голос извне.
Я вспоминаю тот эпизод, словно это было очень четко снятое черно-белое кино. Может, в постановке Бергмана. Мы играем себя в киноверсии. Если бы только можно было бежать от необходимости вечно играть себя.
Канун Рождества в Париже. День белый и серый. Они в то утро бродили по Версалю, жалея обнаженные статуи. Статуи сверкали своей белизной. Их тени казались аспидно-серыми. Подстриженные живые изгороди были плоские, как и их тени. Дул промозглый и холодный ветер. Ноги у них как ледышки, шаги производили такие же пустые звуки, как и их сердца. Они женаты, но они не друзья.
150
Косински, Ежи (1933–1991) – американский писатель польского происхождения, более всего известный романами «Раскрашенная птица» и «Садовник».
151
«Опасные связи»
152
«Мещанка из Бата» – один из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера (1344?–1400); комический тип, толстая жизнерадостная болтунья, уморившая нескольких мужей.