Чем занимался Чарли? Он готовил себя к грядущему величию. Он грезил средь бела дня о своем дирижерском дебюте и начинал писать симфонии. Они были – все до одной – неоконченные симфонии. Еще он начинал сонаты и оперы, основанные на работах Кафки или Беккета. Это были незавершенные опусы, он неизменно обещал посвящать их мне. Может быть, для других он был неудачником, но для себя – романтической фигурой. Он рассуждал о «молчании, изгнании и хитроумии»[340]. Молчание – незаконченные симфонии. Изгнание: он оставил Бересфорд и поселился в Ист-Виллидже. Хитроумие: его роман со мной. Он проходил через начальные испытания, выпадавшие на долю всех великих художников. Как дирижер он еще не получил своего шанса, а дополнительные преимущества, по его мысли, имел в связи с тем, что не гомосексуал. Как композитору ему еще нужно было научиться справляться с кризисом стиля, который будет преодолен с возрастом. На все нужно время, в данном случае необходимо мыслить десятилетиями, а не годами.
Подремывая на фортепьянной табуретке или за тарелкой с блинчиками у «Ратнерса»[341], Чарли представлял, каким он будет, когда все это случится, – виски с легкой проседью, он чрезвычайно любезен и эксцентрично одет. Отдирижировав свою новую оперу в «Метрополитен», он не сочтет зазорным отправиться в «Половинную ноту»[342] на джем-сейшн с подающими надежды джазовыми музыкантами. Восторженные студентки, узнавая его в клубе, шумно потребуют автографов, а он будет отваживать их остроумными замечаниями. Летом он будет уезжать в загородный дом в Вермонте, где станет сочинять музыку за своим «Бехштейном»[343] под наклонным фонарем в потолке, выходя из своего кабинета исключительно для умных разговоров с поэтами и молодыми композиторами, которые последовали туда за ним. Три часа в день он выделит на написание биографии в усредненном, по его словам, стиле между Прустом и Ивлином Во[344] (его любимые авторы). И потом будут женщины. Вагнеровские сопрано с огромными, в ямочках задницами, словно сошедшие с картин Рубенса. Чарли питал большую слабость к пухлым, даже толстым женщинам. Он всегда считал, что я слишком тощая, а задница у меня слишком маленькая. Если бы мы остались вместе, у меня, наверное, развилась слоновья болезнь. После толстых сопрано шли литературные дамы: женщины-поэты, посвящавшие ему книги, женщины-скульпторы, жаждавшие, чтобы он позировал им обнаженным, женщины-романисты, находившие его таким обаятельным, что делали его центральной фигурой их romans à clef[345].
Дети (как он часто говорил) – тоска смертная. Слово «тоска», произносимое в нос, всегда оставалось одним из его любимых. Но это не худшая характеристика из его уст, как и словечко банальный – тоже одно из любимых. Наивысшую степень презрения выражало слово «вульгарный». Вульгарными могли быть, конечно, люди, а также книги, музыка, картины и даже пища. Как он однажды сказал, когда его знаменитый дядюшка взял его в «Ле павийон»[346]: «Эти блинчики вульгарны». Произносил он это слово с длинной паузой между первым и вторым слогами, словно между «вуль» и «гар» ему чуть было не открылось некое откровение. Важное внимание уделял Чарльз произношению.
И самое главное: я забыла сказать, что при все при том я была безумно влюблена в него, с ударением на слове безумно. Цинизм пришел позднее. Для меня он не являлся напыщенным, прыщавым молодым человеком, а был фигурой необыкновенного обаяния – будущий Ленни Бернстайн[347]. Я знала, что его семья с их бледно-палевой гостиной от декоратора и мебелью, укрытой пленкой, была в тысячу раз вульгарнее моей. Я чувствовала, что Чарли сноб и вовсе не умен. Я знала, он никогда не принимает душ, не пользуется дезодорантами и плохо вытирает задницу, словно все еще надеясь, что ему на помощь придет мамочка. Но я по нему сходила с ума. Ведь прежде всего он предан самому универсальному из всех искусств – музыке. Я всего лишь приземленный книжник, чьи интересы ограничивались литературой. И самое главное: он играл на рояле, как мой отец. Когда он садился за инструмент, у меня в штанах становилось мокро. Ах, эти длинноты, крещендо, диезы, бемоли! Вы знаете ужасное выражение «стучать по клавишам»? Этим Чарли и сводил меня с ума. Иногда мы даже трахались на рояльной табуретке под тикающий метроном.
Познакомились мы забавным образом. На телевидении. Что может быть забавнее, чем чтение стихов на телевидении? Результат – ни телевидения, ни поэзии. Результат – нечто «образовательное», если вы извините мне это словечко.
340
Стивен Дедал, персонаж романа Джойса «Портрет художника в молодости», говорит своему другу Крэнли: «Я тебе скажу, что я делать буду и чего не буду. Я не буду служить тому, во что я больше не верю, даже если это называется моим домом, родиной или церковью. Но я буду стараться выразить себя в той или иной форме жизни или искусства так полно и свободно, как могу, защищаясь лишь тем оружием, которое считаю для себя возможным, – молчанием, изгнанием и хитроумием».
345
Романы с ключом, иначе романы, в которых за персонажами скрываются реальные фигуры