- Всё обязательно будет хорошо, - говорю я. Так всегда говорят в таких ситуациях, а выразить то, что я чувствую, словами просто невозможно. Рид отстраняется от меня, смотрит мне в глаза. Он уже начинает приходить в себя, смотрит на меня глазами человека, готового проститься навсегда.
- Как тебя зовут? – спрашивает Рид.
- Джесс, - я улыбаюсь, настолько по-доброму, насколько доброй может быть улыбка чудовища.
- Спасибо тебе, Джесс, - шепчет Рид, - Ты ведь призрак, да?
- Да.
- Если вдруг как-нибудь попадёшь в Рай, передай, пожалуйста, Тому, что я люблю его, - на его глаза снова наворачиваются слёзы, хотя щёки ещё не успели высохнуть, а нос всё ещё красный.
- Вряд ли я попаду в Рай, - говорю я, вставая с пола. Рид плотнее кутается в покрывало, совсем по-детски вытирая перевязанной рукой глаза. Милый. Добрый. И такой несчастный. Это не удача и не судьба. Это что-то гораздо хуже. Не знаю, почему, но всегда вот таким людям приходится так страдать. Они сильные, выдерживают любые невзгоды, и судьба преподносит им очередной подарок. Они готовы страдать всю жизнь, но всё равно будут улыбаться сквозь слёзы. У них не будет настоящей жизни, а они всегда всем будут говорить, что у них всё хорошо. Когда я вижу таких людей, я не могу сдержать слёз. Я давно уже понял, что (мужские или женские, это не имеет значения) слёзы – не признак слабости. Кто никогда не плакал, тот никогда по-настоящему не любил, и никто не докажет обратное. Что может быть хуже, чем судьба Рида и Тома? Бездействие. Невозможность что-то сделать, как-то помочь. Мёртвых не воскресишь, боль из души не вытянешь и раскалёнными клещами. Я ведь знаю, что Рид назавтра придёт в университет и будет снова улыбаться однокурсникам и преподавателям. Снова будет «в порядке». Тяжелее, наверное, только… Нет. Нету тяжелее. Но я верю, что Рид справится. Он обязательно справится.
Я никогда не забуду историю Тома Лидвела и Рида Хартсона. Историю самой несчастной и самой красивой любви.
…Тёмная улица, размеченная фонарными столбами, тускло сияющими ровным оранжевым светом. Наверное, уже перевалило за полночь. Но мне уже всё равно. Руки окоченели, осенние ночи стали холоднее. Мир остался таким, каким был всегда. Ко мне только сейчас пришло осознание того, что всё кончилось. Что всё так быстро кончилось. Два дня… Всего два дня. Почему так мало? Почему хватило всего лишь двух дней? Ведь всё было так просто. Всё было настолько просто, что зубы скрипят, а в голове кипит ярость. Слишком просто, и настолько обидно. Я смотрю на небо. Звёзды застыли и смотрят на меня через крохотные дырочки. Звёзды – лишь дыры в небе. Дыры, тоннели. Тоннель в Рай. Светлый и яркий. Из одной из таких дыр на этот мир смотрит Том Лидвел и злится, что какое-то чудовище заняло его тело. Ну, я ничего не мог с этим поделать.
- Прости, Том, - шепчу я в небо, и из моих разгорячённых лёгких вырывается облачко тёплого пара. Порыв ветра подхватывает его и растворят в себе. Я растворяюсь. Я медленно разлагаюсь. Я – духовные отходы этой Вселенной. Я – переполненный информацией накопитель. Я снова хочу умереть. Мои ботинки глухо стучат по тротуару, моя куртка поскрипывает с каждым шагом. Ночь поглощает меня. Мне нравится ночь. Мир будто бы оживает, дышит, работает. Не тот мир, который глухо запечатан кирпичами и бетоном, не тот мир, где люди живут на огромных кладбищах животных и растений, не тот мир, который работает от электросети. Я говорю о настоящем мире. Том мире, который ещё жив в каждой живой твари, который жив в каждом листочке аллейных дубов. Том мире, который ещё не успели уничтожить люди. Он оживает только ночью. Я дышу этим.
Я дышу ночью.
Стоило мне постучать в дверь подвала заброшенной обувной фабрики, как мне навстречу вылетает Оул, видимо, жутко соскучившийся.
- Ты выглядишь так, будто уже умер, - с восторгом в глазах говорит он, хватая меня за руку и затаскивая в свою берлогу. Я ничего не говорю. У меня просто нет никаких сил.
Я спас Рида Хартсона от смерти. Я спас его душу. Я воскресил мертвеца.
- Знаешь, Оул, я – некромант, - говорю я, падая на тюфяк в углу огромной залы – основного помещения подвала. Мой друг садится рядом со мной, настолько близко, что я бедром чувствую тепло его прислонившегося ко мне бока.
- Некроманты воскрешают мертвецов. Я их не люблю, - Оул морщится. А я улыбаюсь. Интересно, что я буду делать, если вдруг Оул умрёт?
- Значит, ты не любишь меня, - я снова смотрю в потолок. Тишина. Оул думает.
- Нет. Я тебя люблю. А некромантов – нет. Это странно… наверное, - бурчит себе под нос беловолосый псих, накручивая на палец молочную прядь. Он думает вслух. Он все свои чувства и мысли выставляет напоказ, по-другому он просто не умеет.
- Ну, спасибо и на этом, - говорю я, отворачиваясь к стене.
- Долго ты собираешься торчать в этом теле? – спрашивает Оул, ложась рядом и подтаскивая валяющееся рядом шерстяное одеяло.
- Завтра всё это кончится, - мне тяжело это говорить. Не потому, что я не хочу умирать, нет. Я всегда хотел и хочу смерти. Просто… Жаль, что эта история кончается. Кончается совсем не так, как хотелось бы. Насколько было бы лучше, если бы любовь Тома Лидвела оказалась безответной… Гнать эти мысли, гнать. Если бы, если бы. Глупости это всё. Как есть, так и должно быть – этого не изменить. Как бы горько не было.
- Джесс, я приготовил снотворное, - говорит Оул, - надеюсь, ты не надеешься, что умрёшь окончательно.
- Надеюсь, - честно говорю я, поворачиваясь лицом к Оулу. Его глаза горят в свете неполной луны, падающем из крохотных окошек под потолком. Его молочно-белые волосы разметались по старому скрипящему матрасу. Его улыбка выглядит слишком доброй и наивной для улыбки маньяка-психопата.
- Дурак, - шепчет он, замечая то, как я им любуюсь.
- Я знаю, - говорю я, - я хочу, чтобы я нашёл тебя поскорее в следующей жизни.
- Я тоже.
… Глупо было бы думать, что на этот раз я передумаю и не стану накладывать на себя руки.