Но сегодняшнее утро мирное. У Гилберта слишком хорошее настроение, чтобы ругаться с сожителем, а тот в свою очередь не горит желанием начинать день с ругани и недопониманий.
— И все же, куда идешь? — Доминик тянется к сковородке и включает под ней плиту — завтрак готов уже давно и к этому времени точно успел остыть.
— Ты прямо ревнивый муженек, — беззлобно смеется Гилберт. Хедервари чуть фыркает, но молчит. — Иду развлекаться с двумя прелестными молодыми альфами, — словно назло мурлычет он.
— То есть в кино с Мэттом и Альфредом? — Доминик и сам усмехается. Чтобы там ни говорил Байльшмидт, но Хедервари знает его как облупленного, а за их многолетнюю странную не то дружбу, не то вражду, уже успел привыкнуть ко всем выходкам Гила и его привычкам. — Передавай ребятам привет, — заканчивает он и переворачивает зашкварчавшие макароны на сковороде.
— А где же пожелания про задний ряд? Ну ты и зануда, — паясничает Гилберт, вытирая руки полотенцем. — Удачного дня! — бросает он на прощание и скрывается за дверью кухни.
Одевается Гилберт быстро и четко, как уже выработано привычками, хотя торопиться, в общем-то, некуда. Он и правда всего лишь идет в кино с этими альфами, потому как оба его хорошие друзья. Ни о какой романтике речи даже не идет, хотя было время несколько лет назад, когда Мэтт и правда был его парнем.
Гилберт выползает на улицу и тут же прячет за очками взгляд от слишком яркого солнца. Отношения с Мэттом были милыми, по-детски наивными со стороны альфы и не привели, в общем-то, ни к чему. Байльшмидт и правда увлекся тогда Мэттом и его детской непосредственностью, увлекся и серьезной его стороной, но дальше поцелуев, свиданий и редких ужимок не зашло. С Мэттом было хорошо, как и Уильямсу было хорошо с Гилбертом, но больше как друзьям, нежели как паре.
Теперь Гилберт думает об этом с теплотой, хотя поначалу после разлада еще была некая скованность. Мэтт, кажется, и не думает вовсе, увлеченный своей работой и людьми вокруг. У Гилберта же появилась другая заноза, которая влечет его с каждым днем все больше, но которая находится слишком недосягаемо.
Заноза носит имя Родерих и работает совсем рядом с ним. Эдельштайну бы пошло быть начальником какого-нибудь офиса или заведующим банка, чтобы со своей утонченной миной копаться в бумажках, но вместо этого он занимается звуком в дешевом шоу. И даже перед пультом он выглядит эффектно. Даже, черт возьми, перед ним умудряется быть высокомерным и изысканным, словно в данный момент сидит, по меньшей мере, на приеме у королевы. Или королева на приеме у него, это уж как посмотреть. Эдельштайн, по нескромному мнению Гилберта, абсолютно невыносим. Потому что Байльшмидт постоянно снисходит до того, чтобы оказать ему какие-либо знаки внимания или отвесить какой-нибудь завуалированный комплемент, но Родериху до лампочки. Он смотрит высокомерно, иногда вздергивает раздраженно бровь и кривит губы. И, черт возьми, Гилберта это бесит настолько же, насколько подковывает интерес.
Доминик смеется над ним по вечерам после таких неудач, а потом и сам грустно замолкает. Жизнь — штука забавная, особенно когда твой друг, твой враг и сожитель по совместительству испытывает интерес к тому же, к кому и ты. Гилберт в первый момент после признания Доминика решил было, что у того стало совсем плохо с чувством юмора. Ну не могло быть у них все настолько схожим, что даже этот сноб приглянулся в один момент. И все же в это приходится поверить, когда Доминик в студии начинает воротить те же ошибки, что и Байльшмидт. Те же завуалированные комплименты, те же попытки вытянуть на разговор. Гилберт бы хохотал над этим до колик, если бы сам не был в идентичной ситуации.
Гилберт перебегает улицу на мигающий зеленый и поправляет задравшуюся осеннюю куртку. Погода для осени просто потрясающая, самое то для прогулок с друзьями или наедине с собой. Последний вариант Байльшмидт однозначно отметает: он — душа компании, и гулять в одиночку равносильно самоубийству. Благо друзей и знакомых у Гилберта хоть отбавляй, хотя, признаться, далеко не с каждым Байльшмидту интересно. С Мэттом и Альфредом, например, здорово, хотя казалось бы, разница в возрасте весьма ощутимая. Ему, Гилберту, уже перевалило за двадцать шесть, тогда когда Алу, например, только-только стукнуло двадцать один. Про Мэтта и говорить нечего, он вообще самый младший в их коллективе, а заодно самый младший друг Байльшмидта.
— И никого… — Гилберт останавливается рядом с высоким зданием и оглядывается по сторонам.
Ни Уильямса, ни Джонса пока нет, а потому Байльшмидт тянется за сигаретой и прикуривает. В пачке их осталось всего пара штук, а потому он, кинув мимолетный взгляд на время, хмыкает и идет до ближайшего магазина — все равно с привычкой Джонса долго спать, а Мэтта заезжать за другом и расталкивать его, точно ко времени никто не появится.
Гилберт успевает дойти до ларька и купить себе пару пачек, а потом еще и бесцельно побродить по ближайшим палаткам ярмарки. Овощи и конфеты его интересуют в последнюю очередь, однако заняться все равно нечем, а созерцание кабачков хоть немного скрашивает реальность.
— Так вот ты где, Гил! — светловолосый вихрь по имени Альфред появляется внезапно, стремительно и радостно.
Байльшмидт хохочет и обнимает друга, а рядом уже стоит запыхавшийся Мэтт, который старательно поправляет сползшие очки.
— Ну что, герой, какие свершения задержали тебя на этот раз? — подначивает Гилберт, а Альфред растягивает губы в улыбке.
— Я ждал этого вопроса! Ты просто не поверишь!.. — так начинается каждый рассказ Джонса, и Гилберт кивает: в его фантазии поверить и правда сложно, но от их детской непосредственности становится слишком тепло на душе.
Пока Альфред рассказывает очередное импровизированное оправдание, которое явно выдумывает на ходу, они успевают пересечь обратно площадь и зайти в здание кинотеатра, где покупают билеты. Мэтт и Гилберт иногда беззлобно подтрунивают над словами Джонса, который, забывшись, несет полную несуразицу, но в целом слушают с интересом — Альфред умеет заинтересовать даже откровенной ложью, а врожденного обаяния у него точно не отнять.
Кино смотрят, не отрываясь, но не обходясь без комментариев Байльшмидта. Они более чем уместные и смешные, а потому к концу фильма все втроем уже утирают слезы от непрекращающегося смеха. Такой же веселой компанией они заваливаются и в ресторан, где, наконец, становятся немного серьезнее — меню позволяет успокоиться и сосредоточиться на выборе.
— Все-е-е, сил больше смеяться нет, — Мэтт откидывается на мягкую спинку диванчика после того, как от их столика отходит официант с заказом, и прикрывает глаза.
Щеки уже болят от непрекращающейся улыбки, а в голову все лезут веселые мысли. Уильямс тянется за пачкой сигарет, выуживает одну и прикуривает, чтобы хоть немного успокоиться, благо в этом зале курить не запрещено.
— Зато фильм был афигенным, — мечтательно тянет Джонс. — Эх, вытащить бы туда Ваню…
Улыбка его становится чуть шире, а Гилберт с Мэттом переглядываются и вздыхают. Джонс просто помешан на Брагинском, почти с первых дней его работы в студии. Казалось бы достаточно серьезный, солидный омега, ростом выше Альфреда чуть ли не на пол головы, вообще не мог привлечь внимания того, однако… Джонс в буквальном смысле этого слова втрескался в Ивана, о чем не преминул тут же сообщить на радостях самому Брагинскому. Сокрушительный отказ ничуть его пыл не остудил, а упорства и самоуверенности Альфреду было не занимать. По его словам зачастую можно было подумать, что Брагинский уже принадлежит только ему, вот только самому Ване такая перспектива не нравилась совсем. Он увиливал от слишком активного альфы, старался даже меньше смотреть в его сторону, не говоря уже о сведенных к минимуму разговорах, но разве ж Джонса останавливали подобные мелочи? Не останавливали совершенно. Альфред лишь продолжал наседать после каждого отказа, а Ваня мрачнел все сильнее.