— Его нет дома, — голос немного смягчается, как и пристальный взгляд, но для Джеймса эти слова как ушат воды на голову. — Не знаю, когда он вернется.
В повисшей тишине Джеймс слышит, как колотится о грудную клетку собственное сердце. Отпрянувшая на задний план тоска возвращается с новой силой и настойчиво бьет по вискам.
— Ясно… — шепчет он, стараясь вздернуть голову вверх, но не поднимать своего взгляда. — Ясно, извините за беспокойство, я пойду.
Он и правда делает шаг назад, разворачивается и хочет торопливо уйти прочь, закопаться в своей комнате и не выходить из нее никуда — ни на улицу, ни на завтрашнюю работу. Хочет, но тут его хватают за ладонь и останавливают.
— Нет, — спокойный голос звучит за спиной слишком твердо и разом отрезвляет. — Ты же Джеймс, верно? Мэтт присылал ваши фотографии.
Уильямс стекленеет и сглатывает. Ну конечно, Мэтт должен был рассказывать обо всем отцу, он же, по сути, единственный близкий для него человек. Почему Джеймса это настолько выбивает, он и сам не понимает, но когда омега тянет его обратно, подается без лишних вопросов:
— Пойдем в дом, — говорит он, ослабляя хватку. — Я Тим де Вард, папа Мэтта.
И Джеймс заходит, идет следом в гостиную и садится на диван, куда ему указывают. Только теперь он обращает внимание на нетипичность этого омеги. Достаточно высокий, плечистый, с заостренными чертами лица и пронизывающим взглядом зеленых глаз, он выглядит весьма угрожающе. Несмотря на домашнюю одежду, волосы все равно стоят торчком вверх, а на лбу красуется заметный глубокий шрам. Уильямсу кажется, что сейчас его будут отчитывать по полной программе, но следующий вопрос окончательно ставит его в тупик:
— Ты голоден? Чай или кофе будешь? — Тим скрещивает пальцы между собой, и Джеймс теряется от непоколебимого спокойствия. То же спокойствие, которое есть в Мэтте, только не сглаженное улыбкой. Джеймсу даже паясничать не хочется едва ли не впервые в жизни.
— Нет, не стоит беспокоиться… — Уильямс качает головой и растирает свои пальцы. Тим улавливает этот жест и встает с места.
— Ты замерз. Что я за хозяин, если не отогрею гостя? Я принесу чай.
Он уходит, не дожидаясь ответа, а Джеймс оторопело смотрит вслед и испытывает острое желание провалиться сквозь кресло и пол. Та же забота, что у Мэтта, но куда более прямолинейная и настойчивая. Уильямс старается расслабиться немного, и вдыхает чуть глубже. В нос ударяет родной запах Мэтта, и Джеймс замирает, втягивает его чаще, глубже, потому что успел соскучиться слишком сильно, потому что так куда спокойнее.
Тим возвращается минутами позже и настойчиво впихивает в руки Уильямса чашку. Он дожидается, пока Джеймс сделает несколько глотков и только после этого расслабленно опускается напротив. Неловкая тишина повисает сверху, давит, и Джеймс в желании нарушить ее все же задает мучающий вопрос:
— Почему вы?..
— Пустил тебя? — предложение подхватывают и заканчивают, буквально срывая с языка. Тим откидывается на спинку кресла, прихватив со столика пепельницу, вытягивает сигарету из пачки и неторопливо затягивается. И Джеймс как завороженный следит за каждым жестом. Слишком схоже с Мэттом. Чересчур. — Этого я не скажу тебе пока, — продолжает прерванный разговор он. — Вы с Мэттом расстались?
Вопрос, прозвучавший в лоб, заставляет окончательно растеряться. Джеймс смотрит на серые вихры дыма в комнате и думает, что совершенно не был готов к такому допросу.
— Я не знаю, — за всей растерянностью слова слетают с губ сами собой. Джеймс вообще не ожидал, что Тим будет осведомлен и о подобном, но сканирующий взгляд не дает сомневаться — даже если Мэтт ничего не сказал сам, де Вард прекрасно понял, что произошло. — Я прекрасно знаю, что у Мэтта были все основания меня бросить, ведь именно я вел себя как скотина, именно я до последнего не верил, что он отличается от других альф. Но его слова… — Джеймс зарывается пятерней в свои волосы, сжимает их у корней, теребит и не понимает сам себя. Этих слов он не смог сказать Оливеру. Этого он не высказывал даже Стиву, который знал о нем абсолютно все, даже самое постыдное и личное. Но отчего-то именно Тиму, совершенно незнакомому человеку, Джеймс говорит. — Мэтт говорил, что не может простить себя. Черт возьми…
Джеймс выпивает чай залпом до дна и отставляет кружку в сторону, еще больше закапываясь в себе. В голове все путается страшно и не сходится, эти мысли грызут его последнее время постоянно, крутятся на повторе и не желают отступать. Если бы Мэтт злился на него за «использование», было бы проще понять эту ярость. Если бы Мэтт треснул его тогда или влепил бы пощечину, Джеймс бы принял это как должное. Но вот эта вина кажется ему необъяснимой, и совершенно нелогичной. Словно ему не хватает деталей для полной мозаичной картинки. Все не сходится.
— Я привык понимать альф, — Уильямс даже не сразу осознает, что произносит это вслух, но остановиться уже не может, да и не хочет на деле. — У них обычно до ужаса зациклено все на счет омег, и я считал Мэтта таким же, — эти мысли проносятся с особой болью. Джеймс вспоминает каждый нежный и теплый взгляд в свою сторону, и думает, каким идиотом надо было быть, чтобы отрицать все это. — Я успел привязаться к нему, но все равно упрямо продолжал твердить себе, что все это невзаправду, что Мэтт сорвется рано или поздно, покажет свое истинное лицо и попытается взять контроль в отношениях, как у меня то бывало раньше.
Упрямство. Это именно то, что не давало Джеймсу все это время признаться в своей неправоте, даже когда стало очевидно — Мэтт ему нужен. Уильямс ведь осознал это давно, да даже когда они только начали встречаться, Джеймс уже знал, что Мэтт его зацепил чем-то, иначе зачем был нужен весь этот фарс со спором. Уильямс знал, но отрицал до последнего, строил всех под одну гребенку и не слушал логичных доводов того же Стива. «А ты не предполагал, что он просто любит тебя?» — кажется так звучали его слова. Джеймсу взвыть сейчас хочется, он впивается и второй ладонью в голову, и все что наболело, продолжает рваться наружу.
— Я только еще больше запутал сам себя, — слова звучат жалко, но правдиво. Уильямс жмурится от этой правды и говорит все дальше и дальше: — Я понимаю, что не достоин, но хочу быть с Мэттом, потому что еще никогда не испытывал даже близко ничего такого. Даже сейчас, — Джеймс вскидывает свой потерянный взгляд вверх, — сидя перед вами, я чувствую лишь его запах, и в груди все просто разрывается от желания оказаться рядом. Просто быть рядом. Не встречаться, — Уильямс трясет головой из стороны в сторону и чувствует, как срывается голос. — Но хотя бы не наблюдать за убегающим силуэтом, иметь возможность говорить.
Вся подноготная лезет наружу, крыша сползает окончательно за всеми переживаниями, за манящим родным запахом альфы, такого до невозможного необходимого и важного. Все, что прожигало весь этот месяц до дыр, оказывается сейчас на виду. Но Тим не перебивает и слушает.
— Хочу понять его… — голос срывается окончательно до хриплого шепота. — Хоть раз хочу понять, что на самом деле творится в его дурной башке.
Слова затихают в неловкой, мертвой тишине. Джеймс дышит часто, смотрит на спокойное лицо Тима и думает, что только что поставил во всем решающий крест. Он только что признался, что использовал сына этого человека, и вряд ли хоть один нормальный отец оставит это безнаказанным.
— Я пойду. Простите… — Джеймса колотит и он старательно старается подняться на трясущиеся ноги, но не успевает.
— Я не отпускал тебя, — звучит строгий голос совсем рядом.
Тим слишком быстро поднимается, и так же неуловимо садится на подлокотник кресла. Джеймс ожидает оплеухи, но точно не того, что его разом сгребут в такие крепкие и молчаливые объятия. И от них веет таким теплом и заботой, что Джеймса накрывает окончательно. Он чувствует себя несмышленым подростком, который дает слабину, утыкается в эти теплые руки и пытается успокоиться, ерошит себе волосы сильнее. Его всего колотит неимоверно, все чувства вывернуты наизнанку, а эмоции зашкаливают столь сильно, что, кажется, разорвут сейчас на части остатки рассудка. Но Тим мягко отстраняет от волос ладони и по-отечески гладит по голове.