В приемной своего кабинета он сообщил секретарю:
– Сегодня я дома. Позвоните, если будет что-то безотлагательное.
Шофер закрыл дверь на шестой ступеньке. «Слабовольный», – подумал Корман, забегая по лестнице в дом. Только придурковатый не имеет силы отучить себя от самим созданной привычки. В привычке можно закоснеть надолго и навсегда.
Он встретил горничную вопросом:
– Где моя жена?
– Вышла примерно десять минут назад. Сказала, что вернется через полчаса.
– Она взяла с собой…
– Нет, сэр. Девочка в салоне.
Он осторожно вошел в салон, где застал ребенка покоящимся на большом диване, с откинутой головой и закрытыми глазами. Рядом еле слышно играло радио. Интересно, сама включила? Скорее всего, кто-то просто оставил его включенным.
Подойдя на цыпочках по ковру, он приглушил еле слышную музыку. Девочка открыла глаза и села, выпрямившись. Направившись к дивану, он поднял с ковра ее плюшевого медведя и, положив его с одной стороны, с другой сел сам.
– Татьяна, – спросил он с грубой нежностью, – почему ты – ничто?
Никакого ответа. Ни малейшего признака, что она живет рядом с ним, дышит и разговаривает.
– Это потому, что у тебя никого нет?
Молчание.
– Никого из близких? – Настаивал он, чувствуя нечто близкое к помешательству. – Даже котенка?
Она посмотрела на свои туфли, громадные глаза были чуть прикрыты бледными веками. Никакой реакции не последовало.
Вот она, горечь поражения. В отчаянии он перебирал пальцами, как человек на грани нервного срыва. Фразы путались в голове.
«Я – ничтожество».
«Мой котик… они выбросили его».
Его взор слепо блуждал по комнате, пока разум бесплодно кружился у этой стены молчания в поисках входа. Или там не было никакого входа?
Был.
Он отыскал его совсем неожиданно.
Помимо воли он пробормотал:
– Я очень, очень маленький, я должен быть среди взрослых. Всю жизнь меня окружало много людей. Но у меня не было ни одного человека. Ни одного, кто был бы по-настоящему моим. Ни единого. И я тоже, я – ничтожество.
Она погладила его по руке.
Потрясение было грандиозным. Пораженный сверх всякой меры, он посмотрел туда, где только что была ее рука, спешное отступление. Пульс тяжело застучал в висках. Что-то внутри него быстро становилось слишком большим, чтобы удерживать это внутри.
Он схватил ее и посадил на колени, обнял, зарылся в шею, терся у нее за ухом, гладил своей большой ладонью по ее волосам. И все время укачивал, мурлыча неразборчивые слова, обозначавшие колыбельную.
Она плакала. Она еще никогда не плакала. Не так, как взрослые женщины, подавленно, скрывая слезы, но как ребенок: мучительными рыданиями, которые вырывались из нее помимо воли.
Ее руки обвили его шею и сжимались с новой силой, пока он качал ее на коленях и гладил по волосам, называл ее «детка» и «дорогая», издавал всякие глупые звуки и слова.
Это была победа.
Не напрасная.
Полная победа.