Мама меняет тактику со скандалов и угроз обойти с расспросами весь район на тактичное непротивление моему молчанию и щедрую материнскую ласку. Она крепко обнимает меня и поглаживает по волосам теперь каждый вечер, и я слышу, когда она выходит за дверь моей комнаты, как она тихо горестно всхлипывает, глуша эти звуки в рукаве домашней кофты. У меня каждый раз сжимается сердце от сожаления и тоски, но есть ли смысл в том, чтобы просить у нее прощения? За то, что ее сын вырос мальчиком, который так и не научился выпускать спичку из рук до тех пор, пока она не догорит и не ошпарит пальцы.
В пятницу утром раздается звонок в дверь.
Слыша отрывки разговора в коридоре, я не сразу понимаю, что пришел Паша. Сердце подпрыгивает, но не от смеси испуга и тайного предвкушения, как прежде, а от поражающего меня самого раздражения и нечеловеческой ненависти. Мне хочется выйти в коридор и велеть ему убираться из моего дома, никогда больше не ступать на этот порог.
Но я лишь ковыляю к двери и прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают в прихожей.
— Как он себя чувствует? — спрашивает Паша негромко.
— Кто? — реакция моей мамы, ее холодный недружелюбный тон немало изумляют. Она же всегда обожала Пашу и считала его хорошим парнем.
— Рыс… Алеша.
— Почему ты интересуешься?
— Он в колледже не появляется. Он ведь в больнице долго лежал… — голос Паши дрожит. Если бы это был не Соколов, я бы решил, что он едва сдерживает слезы. — Он поправляется?
— Я на это надеюсь, — ядовитые нотки. Намекающие на то, что поправляться мне нужно не только физически.
— А когда он выйдет на учебу?
— Он не вернется в этот колледж, — вдруг отвечает мама ровно и устало. — Я собираюсь отправить его к тете, в Петербург, там он будет готовиться к поступлению в университет.
Повисает долгая гнетущая тишина, в которой я слышу только, как загнанно колотится мое собственное сердце. А потом Паша хрипит:
— Настасья Сергеевна, мне можно его увидеть? Прямо сейчас?
— Я не думаю, Паша.
Отстраняюсь от двери и скорее иду к столу. Сажусь в кресло, бездумно открывая первую попавшуюся книгу, и пытаюсь уйти в смысл пляшущих перед глазами чернильных буковок так глубоко, чтобы не слышать мольбы в его голосе. Не слышать громкого протестующего и растерянно взывающего ко мне со стороны прихожей «Рысик! Черт… Рыся, пожалуйста».
Алеша, Рыся, маленький беззащитный Рысик. Мальчик, сердце которого ты выдрал и кинул под ноги как дешевую побрякушку — так, поиграться, выместить озлобленность на весь белый свет.
Проходит несколько долгих минут.
Хлопает входная дверь и щелкает закрываемый засов. Дребезжит звонок и клацает ручка, которую Паша бездумно дергает в попытке дорваться, что-то сказать или доказать.
А потом все стихает, и только мамины шаги в коридоре заставляют меня испуганно встрепенуться. Она заглядывает в мою комнату и прислоняется плечом к дверному косяку. Во взгляде — бесконечная усталость и та же пустота, какую я вижу в зеркале по утрам.
— Ты знаешь? — спрашиваю я виновато и горько. Забытая книга соскальзывает с колен и падает на ковер.
Мама хмыкает:
— Знаю ли я? — переспрашивает. — Уже знаю, как очнулась от надуманных грез. Прочитала все на его лице, как только открыла дверь. Сердце ухнуло так коротко, резко… И в пятки ушло. Да только какой в этом смысл? Знала бы раньше…
Она осекается, поджав губы.
Потому что понимает прекрасно, как и я, что не смогла бы предотвратить неминуемого. Вытравить словами и уговорами тех чувств, которые мог задушить во мне только сам Паша.
— А он ведь действительно приходил в больницу, — мама проводит ладонью по лицу и нервно посмеивается. — Со своей мамой. Приносил цветы и яблоки, таким обеспокоенным выглядел. Мы с ним говорили о тебе, по очереди дежурили у палаты в первые дни, когда не спадала жуткая температура. Я его обнимала, благодарила.
Мама морщится, будто от омерзения.
— Боже. Я благодарила монстра, который избил и бросил мою кровинушку, моего единственного сына в богом забытой дыре…
Она прячет лицо в ладонях, а я поднимаюсь, чтобы подойти и крепко-крепко ее обнять, прижать к себе и уткнуться носом ей в плечо.
— Мам, ты не плачь только, — прошу негромко, глядя ее по подрагивающей спине. — Со мной все будет в порядке.
Мы стоим, обнявшись, пока она не перестает сотрясаться в беззвучных рыданиях.
Со мной все будет хорошо.
Всем назло.
И на-ебаное-всегда.
— Про Питер это ты серьезно говорила? — спрашиваю через какое-то время. Есть что-то притягательное в мысли бросить место, где мне причинили столько боли. Но убегать от боли, как и от ранящих воспоминаний, дело бесполезное. Ее можно только пережить, пропустить через себя, и никогда — сделать вид, будто ее не существует.
Этому меня научил Паша.
— Как ты сам захочешь, — мама вытирает мокрые щеки рукавом, отворачивается и выходит в коридор. — Как сам решишь.
========== 7 ==========
Проходит неделя, и отек со скулы пропадает бесследно, как и рассеиваются постепенно последствия сотрясения. Глядя на себя в зеркало теперь, я вижу лишь впалые щеки, ставшие огромными на осунувшемся лице глаза и маленький шрам на краешке нижней губы.
Смотрю на примостившийся на створке шкафа костюм, который я забрал в тот день от Паши.
— Мам! — кричу, и она суетливо прибегает ко мне из кухни. В глазах такая тревога, что мне становится вдруг очень жалко нас обоих. Теперь из нас только очень долгое время сможет вытравить молчаливое ожидание угрозы. — Подошьешь мне брюки?
Она хмурится, но не возражает, только едва заметно кивает.
Берет вешалку с костюмом и выходит, притворив за собой дверь.
Быть может, где-то в параллельной вселенной есть Леша, который сейчас собирает вещи и садится на поезд, идущий в далекий безликий Петербург. Который будет переписываться с Милой и встречаться с ней каждые каникулы, целовать ее и называть своей девушкой, потому что с ней было бы проще, было бы спокойнее. И в той же вселенной есть Паша Соколов, который будет появляться на людях с Ритой, трахать ее на продавленном диване, глушить боль и злобу в алкоголе и драках. Который однажды загремит за решетку за неудачную потасовку с местными ребятами или пойдет по стопам отца, подсев на паршивую дурь. Который не сможет вспомнить ни единого дня, когда был по-настоящему счастлив.
Решение оставить и забыть, уехать и проститься навсегда, про которое я мог бы сказать, что оно правильное.
Параллельная вселенная, которая и даром мне не сдалась.
*
Я прихожу на весенний бал под руку с Милой.
Она красива в темно-зеленом коротком платье и со сложной прической, сооруженной из рыжих кудрей. Смеется, не обращая внимания на любопытные заинтересованные взгляды, то и дело обращающиеся в нашу сторону, что-то весело рассказывает про новую рампу в парке, про повышение отца по службе. Мила ведет себя так же естественно, как веду себя я, не оглядываясь ни разу на Пашу и его притихшую компанию, обосновавшуюся у сцены актового зала.
Мы с Милой танцуем медляк, хохочем над неумелыми попытками друг друга попасть в вальсовый такт. Пьем безалкогольный пунш и обсуждаем Вовку Игнатова, который уже который танец краснеет пятнами и пыхтит, стесняясь подойти к старшекурснице Тамаре и ее пригласить.