Мне приходится говорить с тобой в письменной форме, хотя ты знаешь еще с началки, что из меня хуевый писака. Еще более хуевый, чем человек, если только такое возможно.
Я знаю, что тебе не нужны мои оправдания. И лишь потому я излагаю их на бумаге. Чтобы ты мог скомкать все эти никчемные слова, сжечь или выбросить. Чтобы ты мог отвернуться, чтобы ты мог закрыть глаза, чтобы ты мог избавиться от них и больше никогда не вспоминать.
Чтобы ты мог сказать, как я сказал себе этим утром, пока писал это письмо — «Все брехня. Это нихера не умаляет твоей вины. Гори в аду, бесхребетная мразь».
Не нужно говорить, что алкоголь всегда сносил мне башку и отключал и без того отсутствующие тормоза. (Спасибо генам моего папаши).
Не нужно говорить, что я ждал тебя в тот день, как ждут чуда или решительного толчка в новую, лучшую жизнь. Не нужно говорить, что я слетел с катушек, когда ты не пришел. Не нужно говорить, что я воспринял это как приказ катиться обратно в свою ебанутость, воспринял как твое нежелание меня принять.
Не нужно говорить, что я сочинил целую речь и продумал каждое слово, которое хотел тебе сказать. Не нужно говорить, что я вымыл свою комнату, как мог, что сидел до четырех утра, одетый — еб твою мать — в самое лучшее, что у меня было, не смыкая глаз.
Не нужно говорить, сколько я выпил. (До той степени, что не мог сосчитать пальцы на своих руках).
Не нужно говорить, что я не помню, что сказал тебе, когда ты пришел со своими большущими взволнованными глазами, когда ты попытался объясниться. Не нужно говорить, что каждый удар, который обрушился на тебя, обратился на меня в стократ, когда я проснулся на следующий день на полу своей комнаты.
Не нужно говорить, как я хотел бы все исправить.
Не нужно говорить, что мне жаль.
Тебе ничего из этого не нужно, потому что исправить свои ошибки или повернуть время вспять я не могу.
Просто знай, что я хотел бы, чтобы у тебя все было хорошо. На-ебаное-всегда хорошо. Чтобы у тебя было свое долго и счастливо в прекрасном спокойном месте в окружении прекрасных людей. Чтобы тебя целовали ласковые губы и обнимали сильные руки. Чтобы на тебя смотрели восхищенными глазами. Чтобы тебя любили так сильно, как ты этого заслуживаешь.
А еще знай, что больше всего в жизни я жалею о том, что ты меня встретил. Что подложил мне яблоко в портфель, что посчитал меня достойным твоей дружбы.
Наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни. И в то же время это худшее, что случилось с тобой. Поэтому я ненавижу тот злоебучий день.
Вот и кончились никчемные, ничего не значащие слова.
Пожалуйста, я прошу тебя только об одном. Найди в себе силы быть счастливым, Рысик. Поезжай в Питер. Пожалуйста, уезжай из этой богом забытой дыры навстречу новой, не отравленной прошлым жизни. Беги, беги, беги. Спасай светлого наивного мальчишку, не позволяй никому его в тебе затравить.
Беги и прощай навсегда, мелкий паршивец.
Спасибо за то яблоко.
Паша».
Забавно.
С чего это я вдруг вспомнил об этом письме, откопал его в нижнем ящике письменного стола и перечитал так жадно, будто впервые увидел?
Кажется, это случилось чертовски давно, в прошлой жизни или вовсе не со мной. Уже четыре года минуло с того дня, как мне пришлось перебраться в Петербург. Не потому, что я тогда этого хотел, хотя сейчас уже и не вспомнить, что творилось у меня на уме.
Просто в какой-то момент разболелся из-за полученных травм левый глаз, резко упало зрение, и пришлось подыскивать клинику для обследования и лазерной коррекции. Мама сказала, что это хороший повод, чтобы перебраться в северную столицу, освоиться и попробовать начать новую жизнь. Я отчетливо помню, что не собирался никуда уезжать, но вопросы здоровья не дали мне выбора, и я сел на поезд.
Жизнь завертелась, набрала темп, увлекла в водоворот событий и не дала мне шанса оглянуться назад.
Забавно.
У меня на руках диплом, а в контактах телефона — номер работодателя, собирающегося взять меня на испытательный срок. У меня университетские друзья и друзья с практики в фирме, чувство оглушительной свободы, гремучая смесь ветра в голове и твердых намерений на профессиональном поприще. У меня молодой человек, с которым мы познакомились по сети, с которым у нас регулярный секс и ни к чему не обязывающие отношения.
Так почему я вдруг вспомнил о бумажке, погребенной под стопкой документов и счетов на оплату?
Почему… Почему так щемит сердце, когда я читаю эти кривые строчки, наползающие одна на другую. Когда касаюсь пальцем трех вмятинок в правом нижнем углу — от нечаянно сорвавшихся слез, размочивших бумагу.
Почему мне так больно и кажется, будто я не должен был уезжать?
— Ты куда? — спрашивает Слава, лениво приоткрывая один глаз, когда я выбираюсь из-под теплого одеяла, надеваю очки и подхватываю с тумбочки телефон. — И что за бумага?
— Позвонить выйду. А это… Так, письмо от бывшего одноклассника… — прячу сложенный вчетверо листок в карман пижамных шорт и ищу в списке контактов телефона нужный номер. Казалось бы, не новость, что я не по девушкам, но рассказывать Славе о своем прошлом нет никакого желания. На то оно и прошлое.
— Любовное? — веселится Слава, закладывая руки за голову. Он окидывает меня быстрым жадным взглядом, показательно облизывая пухлые губы. — Я ревную…
— Дурак, — улыбаюсь, выходя в коридор, и прикладываю трубку к уху. — Лучше пусти энергию в продуктивное русло и сделай нам завтрак.
Слава что-то смешно бурчит себе под нос, когда я выхожу на балкон.
Город постепенно отряхивается ото сна, и рассвет занимается едва брезжущей светлой кромкой над ломаной линией крыш. Гудят провода, и говорливые птицы снуют меж голых ветвей деревьев. Люди внизу спешат по делам, открываются один за другим магазинчики, и недовольные клаксоны машин резкими звуками врезаются в мерный суетливый гул улиц.
В такие моменты я как никогда остро скучаю по спокойствию и скучной тишине родного городка. По пробуждению улиц, приходящемуся в лучшем случае на полдень, по далекому петушиному зову, доносящемуся с выселок. По старым трамваям и разбитым дорогам, по деревянным двухэтажкам, примыкающим к многоэтажкам в спальных районах.
В трубке идут одни гудки.
Я уже и не надеюсь, что мне ответят, когда на том конце что-то щелкает, и заспанный голос говорит:
— Да. Алло.
— Привет, — я невольно улыбаюсь, представляя, как Мила пытается нащупать часы на тумбочке или пригладить растрепавшиеся за ночь волосы.
На мгновение повисает тишина, а потом Мила вдруг охает:
— Лешка? Ты что ли? Обалдеть! Сколько же мы не слышались?
— Давно, Милыч, давно, — отзываюсь со слабым смешком. Столько воды утекло с тех пор, что невольно становится грустно. Ведь когда-то мы с ней были лучшими друзьями. Когда-то мы клялись, прощаясь на вокзале, что будем созваниваться каждую неделю и навещать друг друга не реже двух раз в полгода. Мне приходится сглотнуть горький ком в горле, прежде чем продолжить: — Как дела? Как жизнь молодая?
— Потихоньку, идет своим чередом, — в голосе Милы уже не слышно и следа недавней сонливости. — Колледж закончила, работаю в кофейне… Ну, за квартал от дома которая. Платят хорошо, чаевые щедрые. Мы с Риткой вместе работаем. Представляешь, снимаем с ней студию в центре, я еще понемногу откладываю на поездку на море… Черт, да что я все о себе? Ты сам как?
Дергаю плечом, хоть и знаю, что Мила не увидит этого неосознанного жеста.
— Универ вот закончил. Месяц взял на отдых, потом пойду на испытательный в фирму к тетиному знакомому.
— Круто! — говорит Мила с тем энтузиазмом, которому мне хотелось бы вторить. — Ты большой молодец, Леш.
Между нами снова повисает неловкая пауза, вызванная бессердечным временем, прожитым порознь.