— Чтобы брюки протирать в юридической конторке, — фыркаю, закладывая руки за голову.
— Какая разница, — говорит Паша спокойно. Когда он оборачивается на меня через плечо, я в очередной раз думаю, что он чертовски изменился за последние годы. Кажется, будто у него на душе стало легче и тише. Он научился управлять своими демонами или просто повзрослел. — Я вон по-прежнему колеса меняю. Людмила и Ритка в кофейне работают, грезят о своем море. Рома даже не думает подниматься выше курьера. Игорь спился и висит на шее родителей… — Паша досадливо морщится. — Я не могу никого из нашего потока назвать, кроме тебя, кто добился хоть какого-то успеха. Ты вырвался из этой дыры, ты нормально выучился, отвоевал себе место под солнцем. Не просирай этого, ладно?
Я слабо улыбаюсь ему в ответ.
Даже если кажется, что это будет сложно, даже если ноющая жажда под сердцем всегда будет тянуть меня обратно, я знаю, что так будет правильно. Поэтому отвечаю:
— Хорошо.
*
Мой поезд уйдет в ночь, почти под утро.
С мамой мы прощаемся вечером, а с Милой — под конец ее смены в кофейне. Мила легко и без колебаний поддерживает мою ложь про то, что ночевать я буду у нее и на вокзал поеду вместе с ней. Только когда мы подходим к остановке, поджидая ее автобус, и я закуриваю сигарету, Мила кидает на меня быстрый взгляд и спрашивает:
— Будешь у него?
— Ага.
А что тут еще сказать?
Мила поняла все, как только мы с Пашей вышли из кофейни две недели назад и молча, будто так и надо было, направились в одну сторону. А может быть, поняла еще раньше. Что яблоко в портфеле Паши не просто яблоко. Что я навсегда буду принадлежать ему, а он — мне.
— Приглядывай за ним, хорошо? — прошу негромко, туша окурок. В горле встает горький ком, а сердце невыносимо больно щемит в грудной клетке. Ночь кажется такой длинной и такой короткой одновременно. — Просто… Издалека.
— Конечно, — Мила улыбается. В ее глазах в свете фар проезжающих мимо автомобилей поблескивают слезы. Она делает шаг мне навстречу и заключает меня в теплые полные трепетного чувства объятия, на которые я отвечаю с не меньшим пылом.
Подходит ее автобус, а мы продолжаем обниматься. Водитель видит сквозь стекло, что мы не собираемся друг от друга отстраняться, три раза коротко сигналит и нетерпеливо машет рукой.
— Пока, — шепчет Мила мне на ухо. — Я буду скучать.
— И я, Милыч.
Она отворачивается и быстро, не оглядываясь, забегает внутрь автобуса, что-то бормоча в извинение усталому недовольному водителю. Дверь захлопывается за ней, и автобус отъезжает от остановки. На краткое мгновение мне становится жутко завистно, ведь Мила останется здесь. В городе, где мне уже больше нет места.
*
— Давай, мы будем молчать? — предлагает Паша дрогнувшим голосом. Он лбом упирается мне в плечо, и я слышу, как силится он дышать ровно, без перебоев, которые бы сказали обо всем красноречивее любых слов. — Ничего не будем говорить?
В студии темно, только блеклый свет уличного фонаря неровной лужицей разливается по полу, едва очерчивает силуэты стеллажей и письменного стола. Этот же свет запутывается в Пашиных волосах, любовно оглаживает его напряженную спину и край скомканного жаркого одеяла, накинутого на нас.
— Давай, — отзываюсь еле слышно.
Так легче.
Через касания, через движения влажных губ по чужой коже, через внимательные долгие взгляды, стремящиеся запомнить все до последней черточки. Через гулкое сердцебиение, отдающееся покалыванием в венах. Через долгие, до онемевших губ и нехватки дыхания, поцелуи. Через грубую кожу его ладоней, ласково оглаживающих мое тело.
Через сплетающиеся пальцы и глухие стоны, когда он входит в меня — жадно, резко, словно боясь не успеть напиться мною вдоволь. Через его зубы, царапающие шею, оставляющие яркие отметины. Через тонкую дрожащую нить общей слюны между нашими губами. Через круговые движения его большого пальца по моей скуле.
Через беззвучное шевеление Пашиных губ, в котором безошибочно угадывается неизменное: «Рысик».
Так легче.
Забыться, закрыть глаза, не знать ничего, кроме того, что происходит сейчас. Легче стерпеть собственные слезы, которые он собирает с моих щек горячими губами.
Так легче падать вниз.
Молча и вместе с ним.
*
Солнце еще не встало, но кромка горизонта там, вдали, где пропадают в густом тумане линии железнодорожных путей, уже наливается разогретой латунью. Мы стоим на перроне по обе стороны от моего чемодана в жутком предрассветном холоде и продолжаем молчать.
Паша сует руки в карманы комбинезона и сжимает их в кулаки, глядя куда угодно, но только не на меня. Взъерошенный, еще не остывший от долгого изнуряющего секса, ведь в ссадинах, с россыпью свежих засосов на шее. Тихий, опустошенный и эмоционально выпотрошенный до той степени, когда кажется, что ничто не способно уже тронуть так глубоко, как этой ночью, в его квартире.
Двери поезда приглашающе раскрыты, и каждая секунда теперь неминуемо ведет к тому, что мне придется зайти внутрь.
Мне хотелось бы заговорить первым.
Слова больно царапаются в глотке, но я не нахожу в себе сил их произнести. На меня наваливается жуткая усталость, и мысли становятся такими же тяжелыми и нерасторопными, как собственное тело. Мне хочется застыть в этом моменте и никогда не нарушать тихой звенящей статики. Хочется велеть всему миру, и в частности — пресловутому бешено бегущему вперед времени, от меня отъебаться.
Безликий женский голос, усиленный громкой связью, эхом раскатывается по перрону:
— Оканчивается посадка на…
Паша вдруг вздрагивает, вынимает руки из карманов и выдыхает в холодный воздух тихое: «блядь».
Я в тот же момент бросаюсь ему навстречу и обхватываю его шею руками так крепко, что у меня заламывает руки. Чемодан с грохотом падает, и я, споткнувшись о его край, едва удерживаюсь на ногах, судорожно вцепляясь в Пашу. Очки съезжают по переносице, под губами у меня оказывается лямка его комбинезона. Я чувствую его до боли родной запах — бензин, хвойный гель для душа и слабую примесь пота.
— Давай, Рысик, — говорит Паша мне в ухо, — я скажу, что больше никогда не хочу тебя видеть, а ты мне не поверишь?
Я улыбаюсь сквозь слезы.
— Давай, — хриплю, поднимая голову и заглядывая в его потемневшие глаза, — я поклянусь, что никогда больше не приеду, и не сдержу обещания?
Он усмехается, пальцами вытирая мои слезы. Обхватывает мое лицо ладонями и надолго прижимается своими губами к моим. Мы даже не целуемся. Просто замираем, пытаясь забрать в телесную память все от этих объятий и прощальных касаний.
А потом я сажусь на поезд.
Не оборачиваясь, не говоря ни слова.
Убираю чемодан в нишу для багажа, сажусь и не смотрю в окно, зная, что и Паша не смотрит на меня в ответ. Поезд трогается резким рывком, так что глухо лязгают рельсы под приходящим в движение составом. Набирает темп и несет меня вперед, в назревающее яркими красками безоблачное утро. Уже поздно оборачиваться и пытаться выискать на перроне одинокий силуэт.
Я вспоминаю, что собирался отправить сообщение матери, когда сяду в вагон. Лезу в рюкзак и вдруг замираю, нащупав во внутреннем кармане что-то гладкое и круглое.
Яблоко.
Я достаю красное душистое яблоко и вчетверо сложенный замызганный листок. На глаза вновь набегают жгучие слезы, а сердце бьется так сильно, так восторженно, что я понимаю — во мне еще жив тот наивный мальчишка, тот мелкий паршивец, который изо всех сил верил в чудо.
На листке нарисована кривая смешная рожица.
А внизу стоит подпись:
«ПАШКА.
Я буду ждать».