— Острые… — шепчет Паша, огладив языком резцы.
Он подается всем телом вперед, вжимая меня в стену до тянущей боли в лопатках и ноющих от недавних ударов ребрах, и прижимается губами к моим губам.
Кровь приливает к щекам, обдавая их жаром.
Паша целует меня властно и несдержанно, мало внимания обращая на то, что от моей вялой попытки ответить остается из-за неожиданно накатившей на все тело слабости только одно ничтожное слово — попытка.
Когда я понимаю, что меня целует Паша Соколов, во мне самом мало что остается от меня.
Его язык касается моего языка, мы передаем друг другу в бешеном, мало похожем на что-то обдуманное поцелуе Пашину жвачку. Я чувствую его мягкие губы на своих губах, чувствую жаркую влагу его рта и понимаю, что еще в самом начале закрыл глаза и начал издавать тихий задушенный звук, нечто среднее между стоном и всхлипыванием.
Паша отстраняется.
Между нашими губами считанные миллиметры и тонкая ниточка моей слюны. Пашина жвачка, новая еще, обжигающая ментолом, у меня за щекой.
— Мне иногда кажется, будто в моей голове цапаются и воюют два голоса, Рысик, — хрипло и очень тихо произносит Паша. Его глаза совсем темные, полные похоти и чего-то, ужасно похожего на боль. Мы льнем друг к другу так плотно, что мой стояк оказывается прижатым к его ноге, а его стояк — к моему подрагивающему на выдохах животу. — Один голос велит избить тебя до смерти, а другой — выебать так, чтобы ты знал, что мой. На всю жизнь мой. На-ебаное-всегда.
Мне нечем дышать.
И это ощущение, будто я в бреду, будто нет на самом деле Пашиных рук, лежащих на моих бедрах, нет его губ, вновь властно прижимающихся к моим губам.
Отталкиваю его, чтобы просипеть:
— Я и так твой.
Паша ничего не отвечает, только с ненасытной жадностью целует меня, кусает нижнюю губу, клацает зубами о мои зубы. Одной рукой продолжает крепко держать меня за бедро, будто я пытаюсь удрать, а другую запускает в мои взмокшие от пота волосы, грубо их перебирает, треплет и рассеянно поглаживает.
— Рысик… — вталкивает прямо мне в рот.
Мне так тесно между ним и холодной стеной.
И хочется, чтобы это длилось и замкнулось в цикл, чтобы грудная клетка на вдохах упиралась в его. Чтобы Паша держал меня вот так, чтобы у нас обоих от одной лишь нечаянной близости ехала крыша.
Замереть так навечно. На-ебаное-вечно.
— Что здесь?..
Оглушительно хлопает дверь раздевалки.
Паша напрягается, лениво отстраняется от меня и вытирает рот тыльной стороной ладони.
На пороге стоит Мила, держа ремень своей сумки в кулаке. Она переводит испуганный взгляд с меня на Пашу и обратно. Губы у нее сомкнуты так плотно, будто она боится ненароком отпустить крепкое словцо.
— Людмила, — улыбается Паша своей фирменной очаровательной улыбкой. — Какая приятная встреча.
В его голосе нет ни угрозы, ни раздражения, лишь равнодушная отстраненность. Ведь он знает, что Мила общается только со мной, и рассказывать об увиденном ей попросту некому.
— Но меня ждут, поэтому вынужден вас оставить, — Паша проходит мимо Милы и дергает ее за кончик косы. Мила крупно вздрагивает всем телом, будто ожидала удара, и с ее губ срывается непроизвольный всхлип. — Будет тебе, девочка. Я же не кусаюсь.
Рассмеявшись, Паша толкает дверь и выходит в коридор.
— Что это было, Леша? — звенящим от возмущения и растерянности голосом спрашивает Мила. — Что это, черт подери…
Она смотрит на мои губы и шумно выдыхает.
Когда она зашла, Паша стоял к ней спиной, и Мила не сразу поняла, что здесь происходит.
Зато теперь мои горящие саднящие после поцелуев губы обо всем ей сказали.
— Ничего, — отрезаю я резко, оборачиваясь, чтобы снять свою куртку с крючка. Языком нащупываю за щекой комочек жвачки. Со вкусом мяты и Пашиной слюны. — Ничего не было.
========== 4 ==========
Мила не разговаривает со мной всю неделю.
Обиделась на то, что я отказался объяснять произошедшее в раздевалке. Еще несколько дней назад я бы сильно переживал по этому поводу и, быть может, попытался перевести все в шутку и помириться с ней, но сейчас у меня нет абсолютно никакого желания.
Мила не садится со мной на парах, после учебы не зовет на рампу, быстро убегая со скейтом под мышкой за ворота коллежда. С Пашей я тоже не пересекаюсь, даже в коридорах, но это вынужденное одиночество и словесный вакуум странным образом мне нравятся. Есть время переварить произошедшее, зализать раны и восстановить хоть какое-то душевное равновесие.
Наш с Пашей первый поцелуй сильно выбил меня из колеи.
Но к пятнице мне становится уже намного легче дышать при воспоминании о его теплых губах, его руках на моем теле, его нечаянно вырвавшихся словах.
Возвращаюсь с учебы в приподнятом настроении. Весна в городе наступает как обычно резко, почти в одночасье. Ветер становится теплее и ласковее, кое-где из-под закостенелого грязного снега уже проглядывает прошлогодняя трава. По кустам снуют шустрые воробушки, все ссорятся на своем, на птичьем, робко и пугливо разлетаются у меня из-под ног.
Захожу в подъезд, поднимаюсь на десятый. В наушниках играет «Три сантиметра над землей», что-то мелодичное и бьющее наотмашь по сердцу, о счастье с оттенком отчаяния.
На пороге квартиры ждет мама. В цветастом фартуке, румяная от жара духовки и с пятнышком муки на щеке. Я выдергиваю капельки наушников из ушей и тянусь вытереть муку пальцем.
Мама ласково улыбается:
— Сильно голодный?
— Да нет, я в столовке перекусил, — вру, сам не зная, зачем. Весна, что ли, так на меня действует.
— Это хорошо, — мама берет сумку с учебниками из моих рук и вручает мне вместо нее пакет. — Я завтра по работе много ездить буду, надо бы резину поменять на летнюю. Съездишь в шиномонтаж?
— Угу, — я заглядываю в пакет. — А пирожки-то зачем?
— Для Паши, — просто отвечает мама и улыбается как-то по-особому. — Привет ему передавай.
— Для Паши? — переспрашиваю тупо.
Определенно, это последняя стадия — от одного упоминания его имени у меня от смеси испуга и радости щемит ребра и напрочь пропадает способность мыслить здраво.
— Ну да, — мама, кажется, ничего необычного не замечает. — Он же там работает.
— Точно, — отзываюсь с вымученной улыбкой. — Я и забыл что-то.
*
Я так нервничаю, что два раза чуть не влетаю в фонарный столб при выезде со двора. Ехать тут всего квартал, поэтому я торможу чуть поодаль от шиномонтажа и даю себе время успокоиться. Открываю пакет, достаю горячий еще пирожок с мясом и уплетаю его всухомятку. Вкус еды стопорит механизм волнения в груди, сладкий наркотик насыщения расслабляет вкупе с нежной джазовой композицией, которую крутят на радио.
Спокойно, Алексей.
Хватит уже дрожать и волноваться без повода.
Загоняю мамину ауди в шиномонтаж и выхожу из машины, захватив с собой пакет. Озираюсь по сторонам и замечаю Пашу, облокотившегося поясницей о капот старенького, торчащего здесь уже лет пять джипа. Соколов взъерошенный и потный, в своей неизменной белой футболке и джинсовом комбинезоне. Слегка уставший и сморенный ленью за временным отсутствием клиентуры, он бездумно подкидывает в руке тяжелый гаечный ключ. Я вздрагиваю, представив, как Паша огревает меня этим ключом по виску, и как меня забирает бездонное небытие, но тут же отгоняю от себя дурную мысль.
Прокашливаюсь.