— Леша, — Мила икает и плачет, бросая скейт на коврике в прихожей, и стягивает хлюпающие водой кеды. — Леш… Мне шандец…
— Что случилось? — я перепуган не на шутку, а потому мгновенно забываю о том, что мне надо было уходить.
Я беру Милу под руку и провожаю в ванную. Включаю теплую воду и умываю ей лицо, стирая ватным диском комочки туши под глазами и слезы с опухших щек.
— Я напилась, — шепчет Мила и снова заходится рыданиями. — Мне так плохо… Папа убьет меня, если заявлюсь к нему такая… Блин… Ты можешь выйти?.. Мне надо блевануть.
Конечно же, я никуда не выхожу.
Насильно усаживаю ее на коврик перед унитазом и держу ее волосы, пока она с мучительными хрипом, перемежающимся рыданиями, выворачивает из себя желудочный сок и остатки блейзера. Вишневого, что я понимаю по приторному въедливому запаху. Жуткое дешевое пойло, каким обычно пробавляется местная тусовка скейтеров, с которой мы иногда пересекаемся на рампе.
— Мила, ну что же ты так? — спрашиваю ласково, когда она утирает губы тыльной стороной ладони и съеживается в немом бессилии на коврике, подобрав под себя ноги. — Зачем ты вообще пила?
Она кидает на меня колючий взгляд и смаргивает вновь выступившие на глаза слезы.
— К нему собирался, да? — спрашивает вдруг резко, со свистом потянув носом воздух, и выплевывает с издевкой: — Кельвин Кляйн?
Я заливаюсь краской смущения и прячу взгляд.
Не стоило, наверное, так сильно душиться, и волосы свои отросшие укладывать в хоть какое-то подобие прически. И шмотки выбирать целый час в медитативном ступоре перед шкафом. И мамин триммер брать из ящика под раковиной. Мне не было бы сейчас так отчаянно стыдно и неловко признаваться своим молчанием в том, что я прихорашиваюсь для парня, который мучил и изводил меня все это время.
— Я так надеялась, что этим человеком буду я, — говорит Мила еле слышно, прислонясь боком к краю ванны. — А им стал Паша Соколов. Гребаный Паша, который затравил тебя под ноль без палочки, но все равно остался для тебя тем, для кого ты душишься… Гребаным Кельвин Кляйном и сияешь такой улыбкой, открывая дверь, будто надеешься каждую минуту каждого дня, что это он-он-он…
Мила плачет, размазывая по лицу остатки туши и комочки матовой губной помады. А потом резко подается вперед, зажав рот ладонью, чтобы не блевануть мимо унитаза.
Я прислоняюсь спиной к дверному косяку и медленно сползаю на пол, наблюдая за тем, как трясутся хрупкие плечи Милы, как она что-то беззвучно шепчет, закрыв глаза. Я чувствую такое опустошение от ее признания, будто меня не поставили перед фактом, а окунули головой в расплавленный свинец.
Се ля ви, Алексей.
Уж лучше бы Мила меня возненавидела.
*
Она остается у меня.
Когда мама возвращается, она делает Миле ромашковый чай и дает таблетку аспирина, а потом приносит из своей комнаты дополнительный комплект постельного белья и теплую пижаму.
— Лешенька, я позвоню ее родителям, — говорит мама, ничего не комментируя и не спрашивая. Моя всепонимающая самая добрая на свете мама. — Что сказать?
— Что Мила останется с ночевкой, — равнодушно пожимаю плечами. Меня хватает только на вымученную благодарную улыбку.
Я укладываю Милу на свою кровать, а сам устраиваюсь на полу на тонком матрасе, прижимая к себе эмалированный тазик на тот случай, если ей вновь станет плохо. Мила перестает надсадно кашлять, плакать и ворочаться только к полуночи, и я понимаю с отчаянием и затесавшейся острым клинышком под самое сердце тревогой, что не попаду сегодня к Паше.
Я даже не могу ему позвонить и предупредить, потому что не знаю номера. В соцсетях его нет. Да и нужны ли Паше мои оправдания?
Быть может, он сейчас трахает Риту и думать забыл про какого-то бестолкового несчастного Рысика, который лежит под тонким запасным одеялом на полу с тазом в обнимку и врученной ему ненужной влюбленностью лучшей подруги.
С этой мыслью я проваливаюсь в глубокий лишенный красок сон.
И с ней же просыпаюсь утром следующего дня, чувствуя ломоту во всем теле из-за нескольких часов, проведенных на жестком полу. Потягиваюсь, морщась от легкой судороги, прихватившей бок.
— Леш, — на моей кровати, скрестив ноги по-турецки, сидит встрепанная Мила, потирая заплывшие глаза. — Ты это… Забудь, что я вчера болтала, ладно? Это все так, несерьезно было. Напилась я просто.
Я сажусь, смотрю в ее покрасневшие от слез грустные глаза и понимаю, что она врет. И Мила, кажется, знает, что я ей не поверил, потому что отводит взгляд и покусывает обветренные губы.
— Мы все еще друзья? — спрашивает она робко.
— Лучшие друзья, — напоминаю деланно бодрым тоном и улыбаюсь. — Все в порядке, Милыч.
Какими бы разбитыми мы оба себя не чувствовали после вчерашних слов, я не собираюсь отдаляться от единственной подруги. Она этого не заслужила, как не заслужил вынужденного одиночества и я.
Мы по очереди умываемся, завтракаем оставленными мамой на кухне блинчиками и вместе выходим из квартиры.
Сегодня у нас не учебный день в колледже, поэтому Мила, шмыгнув носом и неловко махнув мне рукой, сворачивает с дороги, направляясь к своему дому. А я, выждав, когда рыжая макушка Милы скроется за поворотом, со всех ног бросаюсь в сторону шиномонтажа.
Сбиваю дыхание от скорости бега и почти не чувствую под собой ног.
Только сейчас меня захлестывает душащая волна паники — что он скажет? Как отреагирует?
Я пробегаю весь путь, не переходя на шаг, дергаю ручку двери и застываю, загнанно дыша, на пороге шиномонтажа, быстро озираясь по сторонам. Но не замечаю Пашу ни среди машин, ни возле стендов с продукцией.
— Что-то надо? — спрашивает Серега, один из Пашиных работников, появляясь из подсобки. Он оглядывает меня со сдержанным любопытством, вытирая грязные от мазута ладони о хлопковую мятую тряпку.
— Паша здесь? — сиплю, пытаясь отдышаться.
— У него сегодня выходной, — бросает Серега, пожимая плечами. — Он, наверное, с друзьями за гаражами.
— Спасибо!
Я вновь выхожу на улицу и бреду в сторону дворов.
Заброшенные гаражи, где обычно тусуется компания Паши, находятся неподалеку, затерявшиеся за старыми раскидистыми липами, грудами металлолома и разбитыми тачками, оставленными в качестве негласного барьера между жилыми домами и пристанищем молодежи.
Я пролезаю в огромную брешь в растянутой между двумя липами сетке, огибаю изъеденный коррозией страшный коричневый жигуль и направляюсь к покосившимся от времени коробкам гаражей. Уже за несколько метров я различаю громкий гогот Игоря, протяжный фирменный свист Ромки и Ритин звонкий смех. Эти звуки эхом разлетаются по округе и рикошетят от сброшенных на землю алюминиевых листов и кусков фанеры.
Шагаю по покосившимся каменным ступенькам на площадку и останавливаюсь в нерешительности на самом ее краю.
Вижу Рому и Игоря, пинающих пустые пивные банки и о чем-то переговаривающихся со сдавленными смешками. Паша стоит ко мне спиной и крепко обнимает вяло сопротивляющуюся Ритку. Опуская взгляд, я вижу початую бутылку дешевой текилы у Соколова в руке, и меня обжигающим разрядом прошибает страх.
Паша пьян, это видно в напряженности его позы и слышно в отрывистом хриплом смехе. Алкоголь всегда действовал на него несколько иначе, чем на других. Высвобождал в нем упреждающе агрессивного зверя, который большую часть времени прятался глубоко внутри.
— Ого! — Рома замечает меня прежде, чем я успеваю шагнуть обратно в спасительную тень старой опрокинувшейся на крышу гаража ивы. — Рысик-кысик ищет приключений?
Паша оборачивается.
Окидывает меня долгим изучающим взглядом.
В котором мешаются пустота и приправленная злобой обманчивая веселость.