— Я понимаю, молодость бесстрашна, но все же вам следует избегать открытых столкновений с могущественными людьми. Видите ли, они всегда могут вам серьёзно подгадить: скажем, ввести какой-нибудь новый декрет или даже закон, который свяжет вам руки и вернёт к разбитому корыту. Так что постарайтесь не высовываться и как можно меньше нарушать закон. Если вы дадите ему повод поймать вас на каком-нибудь пустяке — будьте спокойны, он это сделает. И мой вам совет: не забывайте, тому, кто одержим жаждой мести, следует готовить две могилы.
— Я понимаю ваше беспокойство, Эудальд, но прошу, не бойтесь за меня. Я уже не так юн и знаю, как себя защитить.
— Вы — истинный сын своего отца, — со вздохом произнёс падре Льобет. — Отправляясь на бой, он говорил те же слова.
В эту минуту открылась дверь кабинета и появился Барух Бенвенист. Эудальд и Марти вежливо встали и поклонились, приветствуя хозяина. После этого они вновь уютно расположились в креслах, поскольку беседа обещала быть долгой.
После ухода из дома Руфи старый меняла, казалось, постарел ещё на десять лет.
— Как поживает моя дочь, Марти? — спросил он.
— Я уже тысячу раз повторял: вам не о чем беспокоиться.
— Да я-то не беспокоюсь, Марти, по моим иудейским убеждениям, она все равно — отрезанный ломоть... Но вот моя супруга Ривка, хоть и образцовая еврейская жена, невыносимо страдает в разлуке с нашей младшенькой.
— Я понимаю вашу печаль, что вы не можете наслаждаться ее обществом, но поверьте, она счастлива, и в моем доме ей ничто не угрожает. Вот увидите, однажды настанет день, когда ваши традиции перестанут быть столь суровыми. Сегодня утром она вместе с сестрой отправилась в Сант-Адрию, чтобы совершить какой-то обряд, поскольку теперь не может появиться в Кале.
— Таковы наши обычаи. В жизни женщины случаются особые дни, после которых она должна очиститься. Но давайте лучше поговорим о более насущных вещах. Я должен посоветоваться с вами обоими. Произошло нечто весьма тревожное.
— Мы вас слушаем, — сказал Эудальд.
Меняла снял кипу, извлёк из кармана просторного балахона платок и вытер вспотевшую лысину.
— Видите ли, я должен мудро принимать решения, поскольку последний год занимаю пост главы менял, и любое мое слово может иметь серьезные последствия для всей нашей общины.
Оба собеседника насторожились, готовые внимательно выслушать Баруха.
— Вчера вечером в мой дом заявился смотритель аукционов в сопровождении двух секретарей, — продолжал меняла. — Он сказал, что пришёл с просьбой от имени графа, однако эта просьба звучала скорее как приказ.
Оба смотрели на него в упор, ожидая продолжения рассказа.
— Так вот, он заявил, что я должен предоставить свой подвал для хранения имущества Беренгеров. На этой неделе в мой дом должны привезти огромную сумму мараведи — несомненно, тот самый выкуп, который они получили от мавра.
— Ну, это мне уже известно, — ответил каноник. — Разве вы не знаете, как быстро разносятся слухи?
— И какое отношение имеет этот договор к падре Льобету и ко мне? — спросил Марти.
— К падре Льобету — никакого. Что же касается вас, то я бы посоветовал вам забрать сбережения, пока граф не наложил на них лапу.
— А другие люди, что хранят там свои деньги, тоже должны их забрать?
— Разумеется, — ответил Барух. — Но сегодня вечером мы провели совещание, чтобы решить, действительно ли нам выгодно взять на хранение деньги графа на целый год.
— Не беспокойтесь за меня, — заверил Марти. — Завтра я приду со слугами и заберу деньги.
— Это еще не все, — продолжал Барух. — Вам, должно быть, известно, что евреям принадлежит исключительное право чеканить монету. Так вот, граф желает отметить столь важное событие, расплавив мараведи и отлив из них манкусо со своим профилем на одной стороне и графским гербом — на другой.
— Должен признать, что это в немалой степени будет способствовать престижу Барселонского дома, — заметил Эудальд.
— На словах все это прекрасно, но нам предстоит тяжелая работа: расплавить монеты и слитки изготовить новые формы для отливки, а это потребует много времени.
— Вполне понятно, что граф желает расплатиться новыми деньгами. Ни один правитель не упустит возможности поднять престиж своего города, и мы тоже понимаем, что это и в наших интересах.
— И все же, чует мое сердце, что-то тут не так, — признался Барух. — Вы же знаете, какую неприязнь питает советник к моему народу. А поскольку эту идею графу, несомненно, подсказал он, можете не сомневаться, он готовит нам какую-нибудь гадость. Ничего хорошего от этого человека моему народу ждать не приходится.
— Если ради процветания дома Беренгеров ему придется пойти к вам на поклон — он это сделает, даже если ему самому это не нравится, — возразил Эудальд. — Как вы понимаете, сам он не может чеканить монету и поэтому вынужден обратиться к вам.
Незаметно наступил вечер, и еврей пригласил друзей разделить с ним ужин. Ривка составила им компанию. Барух занял место во главе стола и после традиционной молитвы приказал разделить пищу между сотрапезниками; Марти и Эудальд принялись уминать кошерную пищу, не испытывая никаких угрызений совести.
91
В маленьком городке Сант-Адрия по соседству с Барселоной еще со времен Рима существовали небольшие бани с проточной водой, ныне посещаемые довольно редко. Тем не менее, их посещение было обязательным для еврейских женщин в определенные дни для выполнения записанных в еврейских священных книгах ритуалов. Евреи приспособили эти бани под свои нужды за определенную сумму, уплачиваемую в графскую казну, поскольку христиане низших классов не питали к ним особого интереса, явно пренебрегая личной гигиеной.
Руфь и Башева, которая часто сопровождала сестру в подобных случаях, как раз направлялись туда. У Руфи закончились женские дни, и ей предстояло совершить обряд очищения, описанный в Торе. Поскольку теперь она не имела возможности совершать его в барселонском Кале, они с Башевой стали ездить для этого в Сант-Адрию в карете Марти, запряженной двумя гнедыми мулами; на козлах сидел юный Мухаммед, сын Омара, которому уже исполнилось тринадцать лет. По пути сестры непринужденно болтали, нисколько не опасаясь, что их слова достигнут ушей мальчика; он и впрямь едва ли мог что-нибудь услышать, поскольку карета страшно скрипела, мальчик сидел снаружи и был слишком занят мулами.
— Ох, Башева, боюсь, я никогда не смогу понять некоторых законов нашего народа, — призналась Руфь.
— О каких законах ты говоришь, Руфь?
— Ну, например, о том, который обязывает меня ходить в баню, чтобы смыть нечистоту, когда заканчиваются мои женские дни.
Башева раздраженно отмахнулась; уж она-то знала, что ее сестра готова подвергнуть сомнению что угодно.
— И чего же ты тут не понимаешь? — спросила она.
— Женщину ведь сотворил Яхве?
— Так гласит наша вера.
— Значит, Яхве способен создать нечто несовершенное?
— Нет, конечно.
— В таком случае, какую нечистоту я должна с себя смывать, если сам Яхве создал женщин именно такими, что у них ежемесячно случаются эти явления?
Башева посмотрела на неё с удивлением.
— Ты слишком много думаешь, сестра. Оставь это нудным старикам, толкователям Пятикнижия. А нам с тобой стоит заняться более насущными вещами.
— Ну уж нет. Я не хочу уподобляться кобыле, которая тупо и послушно выполняет чужие приказы.
— Оставь эти рассуждения престарелым мудрецам, — настаивала Башева. — Пусть они спорят хоть каждый день до посинения.
— Вот в этом и состоит величайшее зло для нашего народа. Женщин не учат думать, а мужчины тратят свою жизнь на пустые рассуждения, а потом мы еще удивляемся, почему другие народы считают нас такими странными.
— Ты неисправима... Оставь свои глупости, Руфь. Неужели тебе не надоело?