Спустя два дня в дом советника прибыл граф Барселонский собственной персоной, в сопровождении графини Альмодис и нескольких придворных, чтобы лично выразить свои соболезнования. Бернат Монкузи вышел им навстречу в чёрном, с посеревшим лицом, на котором читалась глубокая скорбь. Преклонив колени перед своими сеньорами, он с печалью в голосе поприветствовал венценосную чету, снизошедшую до скромной обители своего верного слуги, чтобы разделить с ним горе и предложить помощь в тяжкую минуту. После долгих споров, можно ли тело самоубийцы хоронить в освященной земле, по настоянию графини обратились за советом к Эудальду Льобету. Когда тот заверил, что перед смертью девушка исповедалась и покаялась, епископ разрешил похоронить ее на маленьком кладбище в Саррии.
На следующий день, когда визит венценосной пары остался позади, все скорбные обряды были завершены, и жизнь вошла в обычную колею, Эдельмунду вызвали в кабинет советника. Позднее, уже трясясь в карете, женщина вспоминала этот разговор от первого до последнего слова.
Она помнила, как стояла перед ним, судорожно заломив руки и дрожа. Голос ее беспощадного судьи до сих пор отдавался эхом в ушах, это был самый жестокий и несправедливый приговор, какой она когда-либо слышала.
— Из-за вашей безответственности меня постигло глубокое горе. Смерть была бы для вас слишком лёгким наказанием. Да, порой лучше смерть, чем жизнь в неустанных муках. Так вот, вы будете расплачиваться многие годы. Останетесь в живых, но будете молить о смерти. Я не желаю больше вас видеть, никто из прежних знакомых тоже вас больше не увидит. Отныне вашими товарищами станут такие же изгои, как вы. Вы виновны в этом несчастье. Даже смерть любимой супруги была для меня меньшим горем. Да покарает вас за это Господь!
Эти слова прозвучали окончательным приговором.
Давняя дружба с начальником стражи теперь сослужила ей добрую службу: Эдельмунда успела не только собрать вещи, но и прихватить особый кошель в виде пояса, где она хранила все свои сбережения, на которые собиралась жить в старости, и печать, доставшуюся ей от отца. Быстро задрав юбки, она обмотала кошель-пояс вокруг талии.
Пока она вспоминала всё это, время текло незаметно. Ее стража ехала молча. Эдельмунда опомнилась, лишь когда услышала снаружи раздраженную ремарку, означающую, что путешествие подошло к концу. Теперь они спускались по крутому склону. Идущий из щелей снизу холод пробирал Эдельмунду до костей. Все ее чувства обострились.
Карета остановилась, и снаружи послышались голоса: похоже, глава конвоя переговаривался с дозорным. Перекинувшись с ним несколькими словами, конвоир подошёл к карете и поднял заднюю часть повозки — она держалась на двух тяжёлых петлях. Дверь медленно открылась, и внутрь заглянуло бородатое усталое лицо главы конвоя, едва освещённое тусклым светом факела, который держал в руке один из его подчинённых.
— Надевай!
С этими словами он бросил в карету ворох одежды.
Эдельмунда не успела ответить: дверь снова захлопнулась, и она оказалась в непроглядной темноте.
Пошарив по полу, она нашла брошенную одежду. Эдельмунда наскоро переоделась, стараясь прикрыть спрятанные на теле сбережения. На ощупь одежда казалась простой и грубой, а обувь оказалась сандалиями, сплетенными из какой-то травы.
— Я готова, — сказала она.
Собственный голос после долгих часов молчания показался ей чужим.
Дверца снова открылась. Прозвучал резкий и сухой приказ:
— Выходи!
Затекшее от долгой неподвижности тело отказывалось служить. В конце концов она неуклюже выбралась наружу. Голос командира стражи зазвучал вновь.
— Такова ваша судьба. Здесь вы будете жить до самой смерти, если Господь не решит иначе.
— Где я? — спросила она.
Садясь в седло, стражник ответил:
— У вас будет достаточно времени, чтобы это выяснить. А мы не хотим здесь задерживаться ни единой лишней минуты.
С этими словами он развернулся и поскакал прочь вслед за своими людьми.
Когда карета и всадники с факелами скрылись вдали, Эдельмунду окружили мрак и безмолвие. Ночь была черной и непроглядной; ни единой звезды не было видно на небе, что показалось ей дурным предзнаменованием. Холод пронизывал ее бедное тело до самых костей, зубы стучали, издавая единственный звук у этой гнетущей тишине. Стражник, говоривший с ее конвоиром, удалился в бревенчатую сторожку на узкой тропе. Чуть дальше виднелись конические крыши двух шалашей, тоже, видимо, служивших убежищем для стражников. Эдельмунда не знала, где находится и что означали зловещие слова конвоира.
Но она решила, что пытаться разговорить стражника — занятие бесполезное. Эдельмунда по-прежнему не представляла, где находится, и оставалось только идти вперед. Мало-помалу ее глаза привыкли к темноте. Вдали она различила силуэт горного хребта, окружающего это место со всех сторон. И вдруг ее сердце радостно забилось: далеко впереди она увидела свет! Два или три тусклых огонька, едва различимые вдалеке. Эдельмунда нетвердым шагом направилась в сторону этой призрачной надежды, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы в темноте не споткнуться о корягу или не свалиться в яму.
По мере ее приближения сидящие вокруг ближайшего костра смутные силуэты приобретали более четкие очертания. Одна из теней подбрасывала дрова в огонь, на котором стоял горшок с каким-то варевом, а другая помешивала в горшке деревянной ложкой, чтобы варево не подгорело. От запаха съестного у нее потекли слюни: ведь она не ела уже много часов.
Треск ветки под ее ногой заставил кашеваров насторожиться. Оба человека подняли головы и уставились на Эдельмунда. В свете костра она увидела, как оба накинули на головы капюшоны, поспешно собрали пожитки, подхватили за обе ручки горшок с варевом и скрылись в одной из пещер, которые во множестве виднелись в каменистом склоне горы. Эдельмунда подошла к покинутому костру. По спине у нее побежали струи холодного пота, когда она заметила, что из зева одной из пещер за ней наблюдают несколько пар глаз. Внезапная радость охватила все ее существо: она здесь не одна! Здесь есть и другие люди. Отбросив последние сомнения, она направилась к свету.
— Сюда! Ко мне! — закричала она. — Ради всего святого, спасите христианскую душу!
Ужасные звуки, смысл которых ей был прекрасно известен, заставил ее остановиться. Обитатели пещер принялись греметь костяными погремушками и стучать посохами с навершиями в виде черепов, давая ей понять, что это место — не что иное, как лепрозорий.
В эту минуту в ее памяти всплыли слова конвоира, смысла которых она поначалу не поняла: «Мы не хотим здесь задерживаться ни единой лишней минуты». Одновременно до нее дошло, и какую одежду ей вручили. Она была сшита из мешковины — так одевались прокаженные. Последняя капля переполнила чашу ее страданий, колени Эдельмунды подкосились, и она потеряла сознание.
Она не знала, сколько времени пролежала без чувств, как вдруг ощутила, как лица коснулось что-то влажное. Открыв глаза, она увидела склонившуюся над собой фигуру в бурых лохмотьях и с посохом, украшенным навершием-черепом. Незнакомец протирал влажной губкой ей лоб. Эдельмунда подняла голову.
— Кто ты такой? — спросила она.
Тень ответила — сухим, дребезжащим голосом:
— Неважно.
— Тогда скажи, где я?
— В колонии прокаженных, за рекой Монтсени.
Кровь застыла у неё в жилах, едва она услышала эти слова. То, что прежде было лишь смутным подозрением, теперь оказалось страшной правдой. Теперь до неё наконец полностью дошёл ужасный смысл последних слов Монкузи.
А тень между тем продолжала:
— Должно быть, ты совершила ужасное преступление, если тебя приговорили к подобной участи — худшей, чем смерть.
Эдельмунда разрыдалась.
— Единственное мое преступление в том, что я, как верная собака, служила моему хозяину, выполняя его приказы, а он за это меня покарал.