Он не скрывал ядовитого хихиканья, когда видел, как волнуется «хозяин», если под боком у него нет ни капитана, ни водолаза. Но дальше этого хихиканья не рисковал идти и Луарн.
Вообще, на «Бешеном» нельзя было распускать язык, и болтливость считалась там смертным грехом.
Это все твердо знали и помнили, и недаром же девизом Менгама было: «Никогда не раскаешься, если промолчишь».
Но бывали случаи, когда любопытство так одолевало меня, что я должен был прикусывать себе язык, чтобы не задать лишнего вопроса. Это случалось чаще всего тогда, когда мой взгляд падал на портфель папаши Менгама. Правда, это действительно был совершенно необыкновенный портфель, огромных размеров, обтянутый пожелтевшей кожей с какими-то таинственными буквами, вытисненными на лицевой стороне. Под этими буквами красовалась ярко-красная лилия.
Портфель всегда был доверху набит какими-то бумагами, письмами, чертежами, картами, планами, рисунками и всякой всячиной, которую Менгам ревниво скрывал от посторонних глаз.
Вышло как-то так, что с первых же дней моего пребывания на «Бешеном» я внушил симпатию хозяину, и он приблизил меня к себе.
— Ты еще не знаешь, мальчуган, кто такой папаша Менгам, — говорил он иногда, добродушно похлопывая меня по плечу, — папаша Менгам — сын контрабандиста, которого англичане в конце концов сцапали и засадили в тюрьму, но судно этого контрабандиста, баркас «Анну», сцапать им не удалось… Нет. Однажды темной ночью к тому баркасу подобралась шлюпка, которою управлял пятнадцатилетний мальчуган. Мальчуган снял тихонечко «Анну» с якоря и уплыл на ней в открытое море и привел отцовский баркас в Шербург, выхватив его из-под носа у англичан. Он это сделал один, надув всю английскую охрану, и, когда англичане спохватились и погнались за ним, ушел из-под пуль, как заяц из-под лап гончей собаки…
Этот пятнадцатилетний мальчуган был я.
И он рассказывал мне еще другие приключения: как потопил своего конкурента, судно «Пилигрим», — также охотившееся за остатками разбитых кораблей, как завладел итальянским судном «Tacco», нагруженным табаком и шелком, как пустил ко дну «Лавр», сделав ему пятнадцать пробоин… Я слушал его, припоминая все прочитанные мною авантюрные истории и рассказы о морских набегах, и в моем воображении рисовался сказочно-легендарный образ Менгама, лихого Корсара, пирата, покрытого драгоценностями, с пистолетами, заткнутыми за красный шелковый пояс, с кинжалом в зубах, сражающегося за сокровища, поглощенные ненасытным океаном.
А сокровищ этих, кажется, было немало. По крайней мере, «Бешеный» систематически вытаскивал каждую неделю груз с одного или двух «утопленников» и не успокаивался до тех пор, пока «утопленник» не был ограблен дочиста. В этих поисках затонувших судов Менгам держался строгой системы. Для него дно океана было гигантским кладбищем, без крестов и памятников, но, однако, он знал там каждую «могилу» и безошибочно указывал места, где погребен «покойник». Больше всего их было на протяжении между Дюнкирхеном и Брестом. Водолазы, спускавшиеся там, рассказывали, что внизу — целый лес мачт и труб и что там можно найти суда всех времен и всех конструкций… В некоторых местах невозможно достигнуть дна, потому что оно завалено грузами миллионной стоимости, дремлющими в пучине десятки и сотни лет.
Эти рассказы подхлестывали мое любопытство, но вызывали недоверие.
Однажды я сказал Корсену: «Если на дне моря так много ценностей, то зачем вы выуживаете оттуда всякую дрянь, которой загружается «Бешеный»? Почему вы не берете только золото?»
Корсен переглянулся с Менгамом, и глаза его лукаво заблестели.
— Золото… Золото… Не так-то это легко, сразу напасть на золото. Ведь пассажиры тонущих пароходов спасают прежде всего золото… Гибнут их жены, их дети, но золото они тащат с собой… Я служу двадцать пять лет водолазом, а за это время выудил всего одну монетку в сорок су да серебряные часы, которые я нашел в одной каюте…
Он хотел сказать еще что-то, но Менгам впился в него своими глазами-буравчиками, и Корсен сразу смолк.
Вечером я сидел один на палубе. Ко мне подошел молодой матрос, Кольфас, и проговорил заискивающе:
— Послушай, Даниэль, ты, кажется, дружен с хозяином. Так как-нибудь, при случае, скажи ему: «Кольфас — наш».
Я посмотрел удивленно. Матрос продолжал, понизив голос:
— Ты понимаешь, ведь Корсен врал, конечно, когда говорил, что за двадцать пять лет не нашел на дне ни песчинки золота. Вздор. Золото они находят, но, когда они лазают за золотом, то об этом не знает ни одна живая душа. Это делается тайно… Они боятся, понимаешь? Ведь золото — хмель. Оно опьяняет… А в пьяном виде мало ли что могут натворить молодцы на «Бешеном». Так вот ты и скажи Менгаму, что, мол, Кольфаса нечего бояться… Он не выдаст… Пусть они в следующий раз возьмут меня с собой…
Матрос говорил шепотом, поминутно оглядываясь. И я, зараженный этой таинственностью, тоже прошептал: «Возьмут тебя с собой?.. Куда?»
— Почем я знаю куда. Может быть, на поиски «Друмонт Кестель»… Знаешь, заокеанский пароход. Он шел с грузом золота из Трансильваля и затонул у Зеленых Камней. Он был набит пассажирами-миллионерами… Там в каждой каюте золотые клады… Если туда спустится водолаз, то он захлебнется в золоте… Пусть они возьмут меня с собой… Я не выдам их…
Он дрожал, как будто его била лихорадка.
Я спросил совсем тихо:
— А Менгам знает, где затонул этот пароход?
И еле расслышал в ответ:
— Это тайна… Но ключ от нее у Менгама в портфеле… И к портфелю подбирается Луарн.
ГЛАВА IV. Нет дыма без огня
Чего папаша Менгам совершенно не выносил, так это намеков на то, что на дне океана можно найти кое-что получше остова старых погибших кораблей. Достаточно было ему услышать хотя бы какую-нибудь шутку на эту тему, как он тотчас же свирепел и, заложив руки в карманы, покачивался на каблуках, кидая отрывистые вопросы:
— Золото? В океане? На дне? Сокровища? Может быть, клады?.. Тьфу! Идиоты!
И тотчас же уходил.
Но, однако, не только весь экипаж «Бешеного», но и все население Уэссана, где опять стоял «Бешеный», отлично знало, что папаша Менгам разыскивает именно золото и именно на дне океана. Правда, все островитяне и сами были объяты этой золотой лихорадкой и жаждой разбогатеть благодаря какому-нибудь кладу, который они мечтали найти на дне морском.
По всему острову ходила легенда, передающаяся из поколения в поколение, что какое-то судно, груженное золотом, затонуло именно в этих водах. Но, по указаниям одних, крушение произошло где-то вблизи острова Девы и Порсамской скалы, другие же, ссылаясь на какой-то документ, найденный якобы в морских архивах Бреста, утверждали, что судно затонуло у берегов Ламполя.
Но как те, так и другие были твердо убеждены в том, что Менгаму и его ближайшим помощникам отлично известно, где именно находится затонувшее судно и что ключ от золотого клада у них в руках.
За каждым шагом тревожно и напряженно следили десятки глаз, и десятки уст шептали им вслед: «Искатели золота! Искатели золота!..»
Кольфас пользовался каждой удобной минуткой, чтобы шепнуть мне: «Не упускай их из вида. Гляди в оба. Не забудь в нужный момент напомнить им: «Кольфас — наш».
Мне надоели его приставания, и я однажды огрызнулся:
— Оставь меня в покое. Менгам и мой крестный не держат меня подле себя, как жука на булавке. Когда им нужно поговорить о чем-нибудь серьезном, они попросту высылают меня вон…
Кольфас не дал мне договорить и радостно потер руки.
— Ara! Значит, ясно, что они затевают что-то. Значит, надо быть начеку, Даниэль.
Должен признаться, что золотые мечты и надежды Кольфаса подхлестывали мою фантазию. Мы вели на «Бешеном» скучную, монотонную, будничную жизнь, и труд наш по вылавливанию старых, проржавевших листов железа и прогнивших деревянных частей был обычным, будничным, скучным трудом… При мысли, что на дне океана нет ничего, кроме этой гнили, у меня пропадал всякий энтузиазм, но являлся Кольфас и начинал вбивать мне в голову сказки из «Тысячи и одной ночи», и под влиянием его слов я видел золотые тайны на золотом дне, и океан казался мне грозным чудовищем-драконом, ревниво охраняющим свои зачарованные клады.